***
Сидишь в ночи, в сердцах сломав перо.
Ты с истиною не играешь в жмурки.
Ты видел человеческую кровь
не только в поликлиниках, в мензурке...
Ты видел все, что может повидать
солдат, пройдя и Русь, и пол-Европы...
Лишь на витринах ты узрел кровать.
А для тебя постель была — окопы...
Пожары ночью мрели до небес,
а вы об угольках в печи мечтали.
Вам вместе со взрывчаткой через лес
везли пудами тусклые медали.
За неименьем медных пятаков
глаза бы ими закрывать погибшим...
Хотя сегодня этих медяков
дороже нет по нашим пепелищам.
Их не отменит золотой чекан,
с цепочками серебряная плошка...
Свою судьбу ты вновь перечитал —
годится. И перо летит в окошко!
ПЕСНИ
“Как на свете мне жить, одинокому...”
В этом старом бараке над речкой
собралось нас невидимо лиц.
Где-то лодка со старою свечкой
все чихает и катится вниз.
Скудным ужином мы поделились,
крепким куревом всех обнесли.
И с гармошкой германскою вылез
мужичок, как барсук из земли.
Могут нож и топор раскровянить,
но никак не достать им души.
Только песня ее раскрывает,
обязательно — в русской глуши.
Только песня об горе-несчастье
всех равняет, как смерть или бред.
Только песне дано достучаться
в душу, даже когда ее нет.
Эта песня опять про бродягу,
словно Русь — кочевая страна.
Про казенную нашу бумагу,
про беднягу, что плачет спьяна.
Про пожары за старым кордоном...
Все уснули, скуля и ворча.
Но все шастают в дыме зеленом
тени Разина и Пугача...
Новый день вдруг наступит сурово.
Взвоют пилы, как волки в грозу.
Распоемся ль когда-нибудь снова?.
Мат во рту и жестокость в глазу.
Шевельнулась с плотами моторка.
Но мелодия — ах, погоди! —
как забытая милой иголка
где-то в маечке, возле груди...
1997 г.
***
Молюсь неверными словами,
не зная истинных молитв.
Но может нам простится с вами,
коль все-таки душа болит.
Вся сила страстного незнанья,
любви, изведавшей излом,
взойдет над домом, как сиянье,
пред тем как вспыхивает дом.
В ДВЕРЯХ
— А вы сюда от имени кого?.. —
меня спросили. Эти люди строги.
Сам по себе, как человек с дороги,
не означал я, видно, ничего.
Что я ответить мог? Со мною власть
особой дружбы не водила точно.
Любовь твоя как ниточка непрочна.
И ненависть душе не привилась.
— Так говорите поскорей? — И я
назвал жука, что утром полз тропою...
синичку ту, что книзу головою
пила дождинку в хвое с острия...
змею, змею, конечно же, назвал —
в узоре нежном, темно-золотистом...
и белку, белку, что под солнцем мглистым
перелетала наш лесоповал...
Еще не все! Я волка позабыл,
с блеснувшими средь сумерек глазами...
и рыб в реке, особенно же в яме
там есть осетр, насупленный, как бык...
Но прежде — я от имени того,
кто видит всё через леса и горы,
кто не простит пустые разговоры,
коль пользы никакой ни для чего...
— Ты так бы и сказал — от прокурора
и всякой мелкой челяди его!
Шагай! — И я переступил порог.
Но разговоров их понять не смог.
Декабрь 2001 г.
***
Свет не может кончиться,
как кому ни хочется.
Пусть хоть в злобе корчится —
свет не может кончиться.
Не свеча, так свечечка,
не рассвет, так печечка,
не огонь, так книжечка,
где слово к слову нижется.
Клавиши ли музыки,
взгляд ли милой в сумраке,
звезды ли, что умерли,
но горят для публики...
Как кому ни хочется,
кем там ни пророчится
злая тьма-порочница, —
свет не может кончиться!.
2002 г.