— Я из Перми почему ухал? А потому, что там за стенкой жил пианист, он играл круглые сутки, пальцы у него распухали от игры. Я пианиста целый месяц уважал, а потом решил: убью падлу!..
— Я в ГДР поехал, чтобы с каким-нибудь немцем, инвалидом войны, поговорить. Не повезло сразу: руководителем делегации назначили Василия Ардаматского, а он, как только за кордон выехали, сразу превратился в классика советской литературы и столько мне унижений принес, что я ему на банкете сказал: “Убью, блядь! Даже не подходи ко мне!” Обратно нас немцы отправили на разных самолетах. Но с немцем инвалидом войны я все же поговорил. Когда нас познакомили, я сперва подумал: вот, может, это ты и накрыл меня миной, сделал меня кривым? Нет, оказалось, воевали на разных фронтах. Да и немец пожаловался: это мое несчастье, пожаловался, что всем видно, что я ранен. Чуть что, сразу: “Фашист!” А какой я фашист? Я солдат. Те, что были в спецкомандах, они даже не раненые вернулись, по ним никак не скажешь, что воевали. А я, — засмеялся Астафьев, — в ГДР такое увидел. Сидит немец в ресторане, салатик есть, горошинка в тарелочке осталась. Он ее приткнул на вилку, а она сорвалась. Он ее опять на вилку и в рот, а она вся в масле, она снова упала. Интерес меня взял: как, думаю, справится? А немец понес горошинку ко рту, а она снова упала. Ну, блядь, думаю, упорный. А он горошинку ножом прижал и ведь съел! И еще на меня оглянулся. Вот тогда я и подумал: когда-нибудь они нас победят…
— А еще у немцев бабы не такие, как у нас. Все затянуты в свои спасательные пояса…
Река.
Теплоход.
Потом вертолет.
Внизу – осенняя тайга, мелкие старицы, с болот поднимается стая лебедей. Испуганный медведь упал на спину в траву, отбивается от вертолета лапами. У Астафьева болело сердце, он сосал валидол. “Ну, ты меня утешил, — сказал в ответ на то, как над Хабаровском я горел в самолете. – А книжку твою я прочел. — (Повесть “Ильев. Его возвращение”.) – Там глава про барак написана так, как сейчас нужно писать. А вот героиня стюардесса — типичная баба. Из тех, кто никогда не знает, чего ей хочется. Вообще это правильно – писать о себе. Потому что искусством надо делать только свою жизнь. Вот и весь секрет хорошей литературы.”
В каюте теплохода где-то под Нарымом он кричал, кривой, как Кутузов, но гораздо более живой:
— Я вот сдохну и вы увидите мой портрет в рамочке в газетах, я это право уже заслужил. Но где бы вы ни были, где ни окажетесь, спойте мне эту песню. “Что стоишь, качаясь, тонкая рябина”…
Кругло выпирало брюхо, стиснутое ремнями подтяжек.
Наваливался на стол. Кричал, наваливаясь:
— Я над нашей действительностью, как лебедь, взлетел! Ах какие взлетали лебеди вчера под Нарымом! Генка, ты же это видел! Мой отец – алкоголик, мать утонула в тридцать первом, я долго по детским домам, по разным ФЗУ мотался. Я — детдомовец, я контуженый, но себя сделал лебедем. Генка, напиши о лебедях, как они летят над болотом!..
Я написал.
Я всегда чувствовал, как страшно он раним под этим своим внешним грубоватым напором.

“С Геной я как-то больше пообщался и очень уважительным к нему сделался, — писал позже Виктор Петрович Жене Городецкому. — Я ведь, как всякий лапотник, самоуком всего добивавшийся, тайно и светло завидую вашему брату, имеющему такую великолепную эрудицию и образованность. Отсутствие таковой мучительно, мучит постоянно угнетающее чувство собственной неполноценности, а затем и грубые срывы, порой переходящие в хамство. Ты не смейся над этим, это я всерьез говорю! Правда, я не убежден, что образованность дает счастье бытия. Моя теория, что мой неграмотный дед Илья был счастливее всех образованных, ибо жил землею и счастлив был трудом и плодами земными, не противоречит всему, что я говорил выше, а лишь осложняет мое отношение к происходящему, однако лично меня угнетает полуобразованность, полукультура, упущенные возможности в молодости получить знания.”

Томск – Нарым – Колпашево,
1972

ЛЕБЕДИ

В. Астафьеву

Я видел, как утром,
над серым болотом,
кочкарником,
марью,
оставив исслеженный красными лапами берег,
сентябрьскую тишь распугав
и привстав над водою,
одна за другой
поднимались
красивые
птицы.

Тяжелые птицы,
красивые птицы –
обрывками пены,
обломками льдов,
голубым опереньем, счастливым и белым,
они восходили над марью,
над темным болотом,
а мы оставались,
лишенные крыльев и пенья.

Когда-нибудь в поле,
а может, в машине,
а может, на водах
ударит по сердцу то ль страх, то ль провиденье смерти.
Так что же мы вспомним?
Любовь?
Удивленье?
Удачу?
Высокое небо?
Иль птиц, рассекающих небо?

Ах, кто это знает?
И кто это может провидеть?
Пески осветились и канули в темную воду.
А лебеди машут,
и машут,
и машут крылами…
И их отраженья,
сияя,
плывут над болотом…

г. Новосибирск