“Живого Астафьева” я видел лишь однажды, на каком-то писательском съезде, точнее – в гостинице “Россия”, где обычно поселялись делегаты.
Я пришел к Роману Солнцеву, он повел меня знакомиться с одной из сибирских легенд – с Вильямом Озолиным. В номере Озолин жил не один – вместе с редактором барнаульского издательства, составителем антологии лирики, имевшей большой успех. Меня этот человек поразил тем, что внешне мы оказались удивительно похожими друг на друга, до того, что я почувствовал себя не слишком комфортно. И даже не запомнил, к сожалению, его имени. Кроме того, в номере оказалась какая-то съемочная группа с видеокамерой, они заставили было меня читать стихи, но, слава Богу, у них скоро сел аккумулятор, и суета с камерой прекратилась. Мы начали знакомиться, у нас с Вильямом имелись общие друзья, мне много рассказывал о нем Роальд Добровенский, с которым Озолин дружил на Сахалине, а я – позднее, когда мы учились на ВЛК.
И вдруг в наш номер вошел Астафьев. В домашней одежде, чуть ли не в пижаме, в тапочках. Заглянул просто так, то ли спички понадобились, то ли сигареты кончились. Конечно, мы уговорили его подсесть к нашему журнальному столику, на котором уже стояло и вино, и какая-то снедь из буфета. Естественно, все наше внимание тотчас переключилось на крепкую и основательную фигуру человека, чье имя тогда, в конце восьмидесятых, уже воспринималось как одно из самых славных и значимых в нашей литературе. Уже опубликованы были и “Царь-рыба”, и “Последний поклон”, и книга небольших рассказов “Затеси”, изданная в Красноярске не без сложностей и сопутствующего шума… Перед нами сидел “живой классик”, каждое слово которого имело особый вес, особую значимость. И мы, забыв о своих делах, превратились в слух и зрение…
Виктор Петрович, ощутив благорасположенность компании, охотно включился в разговоры и, слово за слово, начал рассказывать историю своей первой послевоенной любви к медсестричке госпиталя, в котором оказался после боев на юге, в Ростове или Краснодаре, после очередного ранения. Не знаю, импровизировал он или “обкатывал” на нас уже сложившийся, но еще не написанный рассказ, но я почувствовал, как на наших глазах рождается чудо – произведение искусства, воспроизводящее ту уже миновавшую и хорошо подзабытую нами пору, которую он не только помнил во всех деталях – он населял ее живыми людьми, вводя все новых и новых героев, которые говорили живым сочным языком, — и мы хохотали над их шутками, над их советами и замечаниями. Весь рассказ держался на высокой и прекрасной ноте: говоря о любви, о первом очаровании, о том, как мальчишка читает стихи и гуляет с молодой женщиной под луной госпитального сада, не решаясь ни обнять ее, ни поцеловать, а она, гуляя не с первым своим “солдатиком” и удивляясь его нерешительности, тоже испытывает непривычно-высокий и чистый настрой, незаметно поднимающий ее над привычной грубой обыденностью. Но дело даже не в сюжете – сюжет вообще не слишком важен для лирики. Тут все дело было в самой атмосфере, в чувстве, в его чистоте, в подлинности мальчишеских переживаний, оставивших такой глубокий след в человеке – ведь он пронес это чувство через всю свою жизнь.
Да и сама манера общения и “устного рассказа” ощущалась настолько естественной, лишенной даже тени высокопарности или фальши, что радость от при

сутствия его среди нас не была омрачена ничем. А ведь что греха таить – выпустил человек книжку-другую, стал чуток известен в своей губернии, и глядишь – раздулся, как индюк или голубь-дутыш, “забронзовел”, бедный. От собственной “значительности”. И не догадывается, несчастный, что окружающие посмеиваются над ним и его “важностью”, отлично чувствуя ножницы между мнимой и реальной величинами самозванного претендента на лавровый венок.
Виктора Астафьева слава не портила. И я рад, что, когда он уже собрался уходить, успел сказать ему несколько слов, смущенных и взволнованных, чтобы как-то отблагодарить его за то, что он сделал и делает.
Я знал, что автор потрясающей повести “Пастух и пастушка” вернулся к своей главной теме, задумал роман о Великой Отечественной, увиденной глазами солдата, знал, что роман пишется трудно, но – верил, что он будет написан…
Такова была наша единственная встреча.
Вспоминать ее приходится, когда не стало великого русского писателя, чье творчество оказало влияние не только на литературу, но и на жизнь России второй половины XX века, и чье значение, я убежден, с годами будет только расти, как это происходит со всеми настоящими произведениями искусства.
Прощайте, дорогой Виктор Петрович!
Низкий поклон Вам – за Ваш талант, за Вашу Правду, сказанную и услышанную во времена, когда это не только не приветствовалось, но и отовсюду изгонялось.
И особый поклон – от всех нас, что-то пишущих – за детище Ваше, за журнал, сегодня отдающий дань Вашей памяти.

с. Ворша, Владимирская область.

В березовой роще Академгородка