лись с Виктором Петровичем приветами. Когда вышел мой многострадальный “Город без названия”, я послал ему книгу, в ответ получил “Затеси” с такой надписью: “Геннадию Николаеву поклон с берегов Енисея! Октябрь 1984 г. Село Овсянка”.
Была еще одна встреча, правда, не личная, а в одном общем сборнике “Сибирский рассказ”: у Виктора Петровича там были напечатаны “Игра”, “И прахом своим” и “Царь-Рыба”, у меня — небольшой рассказ, из ранних.
Совершенно неожиданно Виктор Петрович откликнулся письмом на публикацию в “Звезде” романа ныне покойного Леонида Израилевича Лиходеева “Семейный календарь, или Жизнь от начала до конца”, печатавшийся параллельно с “Августом Четырнадцатого” Солженицына. Письмо было адресовано мне как редактору журнала (с 1988 по 1992 г.г. я, избранный писателями Ленинграда, работал главным редактором “Звезды”). Вот фрагменты из нашей недолгой переписки.
“…Читал я роман Лиходеева в “Звезде”, и захотелось мне Вас и Ваш журнал поздравить с такой прекрасной прозой. В периодике о романе ни слова — не до него. И пока страшная литература, из лагерей выкопанная, и закордонная, часто претенциозная, вымоченная в чужой воде и фруктовом уксусе — “рыба” эта будет питать нашего дорогого читателя, и хиленький роман “Жизнь и Судьба” будет возноситься выше Толстого, не в чести будут такие труженики слова, как Лиходеев, критика “не заметит” их. Вот уж устанет советский человек от разоблачений Сталина, вождей, партии, от услаждения подвигами проституток и дельцов теневой экономики, да от блуда педерастов и наркоманов, тогда, может, и снизойдет и критика наша бойкоязыкая, и дорогой читатель до текущей литературы.
Попутно я, по привычке, посмотрел поэзию в журнале и обнаружил, что она не опускается до полупоэзии или слегка зарифмованных газетных заметок…
Посмотрел я и публицистику, и критику — и она на хорошем профессиональном уровне, не без перехлестов, конечно, но что сейчас без перехлестов? Дама-философичка, печатающая свои труды в “Звезде”, вон, считает, что антисемитизм – это плохо, а сионизм — так и ничего, а по мне то и другое стоят друг друга, а вояка Хусейн так и вовсе о сионизме плохого мнения, да ведь он и не одинок, вот загвоздка, и давно уже не одинок. Или “век иной, иные песни”, да?
Но вот все чаще и чаще ко мне приходят рукописи талантливые, страшные — это антилитература, рожденная антижизнью, и не за ней ли ближайшее будущее?
Кланяюсь. Еще раз благодарю за роман Лиходеева. Желаю много сил и доброго здоровья. Виктор Астафьев. 16.02.91 г.”.
“Глубокоуважаемый Виктор Петрович!
…Спасибо за добрые слова о журнале. Неожиданно и лестно было услышать их именно от Вас, казалось бы, далекого от “Звезды” и географически и творчески. Но я очень рад, что Вы следите за нашим журналом, и что он Вам с какого-то боку понравился. Мы, звездинцы, были бы еще более рады, если бы Вы дали нам что-нибудь свое. Скажем, роман о войне, над которым, как я знаю, Вы работаете, или что-нибудь из “Затесей”, или просто

рассказ, очерк, раздумье. Ваше имя сильно расширило бы горизонты “Звезды”. А главное — нашим подписчикам был бы подарок…
Желаю Вам здоровья и хорошей работы.
Искренне Ваш, Геннадий Николаев. 14.03.91 г.”
“…Благодарю Вас за письмо… К сожалению, сам утонул в суете, и моя работа над романом о войне движется очень медленно, порой уже отчаяние берет оттого, что все дела вокруг “главнее” моих, но вон людям уже и хлеб сеять некогда, не только писать там что-то.
С нетерпением жду продолжения романа Леонида Лиходеева и желаю Вам побольше таких романов и всего хорошего желаю, главное, чтоб до блокадной пайки Вас и нас не довели партийные отцы и благодетели.
Кланяюсь — В. Астафьев. 23 апреля 1991”.
Да, прозорлив был Виктор Петрович: хотя и не до блокадной пайки, но до карточек довели нас наши партийные “благодетели”. И это — в Ленинграде! А в Сибири, как знаю по собственному опыту и по рассказам друзей, продовольственные карточки держались десятки лет…
“Я сидел на лафете пушки с зажатым в коленях карабином и покачивал головой, слушая одинокий среди войны орган. Когда-то, после того как я послушал скрипку, мне хотелось умереть от непонятной печали и восторга…Я так много видел потом смертей, что не было для меня более ненавистного, проклятого слова, чем “смерть”. И потому, должно быть, музыка, которую я слушал в детстве, пере-ломилась во мне, закаменела, а те ее взлеты к небу, к звезде, от которых я плакал когда-то, растворились в сердце и стали им самим, и то, что пугало в детстве, было вовсе и не страшно, жизнь припасла для нас такие ужасы, такие испытания и страхи, что прошлое обратилось в добрую, красивую сказку… Музыка разворачивала душу, как огонь войны разворачивал дома, обнажая то святых на стене, то кровать, то качалку, то рояль, то тряпки бедняка, убогое жилище нищего, застенчиво скрытые от глаз людских — бедность, святость, прелюбодейство — все-все обнажалось, со всего сорваны одежды, все подвергнуто унижению, осмеянию, все вывернуто грязной изнанкой, и оттого-то, видимо, старая музыка не плакала, не монашилась, а как бы повернулась иной ко мне стороною, звуча древним боевым кличем, звала куда-то, заставляла что-то делать, чтобы поутихли эти пожары, чтобы люди не жались к горящим развалинам, чтобы зашли они под крышу в свой дом, к близким и любимым, чтобы небо, вечное наше небо не подбрасывало взрывами…”
Эти строки, написанные сердцем писателя Астафьева, обжигают и поныне.
Небольшой по размеру, но многомерный и пронзительный рассказ этот о любви людей к своей Родине и о ненависти к войне, разрушающей все человеческое, будет жить со всеми последующими поколениями, как и все то искреннее, талантливое о жизни народа, что было написано Виктором Петровичем Астафьевым, который сам был частью народа. Его проза будет с нами всегда, помогая понять самих себя и время, в котором жили наши отцы и в котором живем мы сами. Понять не только разумом, но, что может быть куда важнее, понять душой.

ФРГ