щие, да просто страшные выводы... И кому, как не спасателям, понимать, что разрушение психического здоровья нации и рост техногенных, экологических катастроф, — два звена одной цепи. Есть нечто знаковое в дружбе профессиональных спасателей и детей из специнтерната, наименее приспособленных к сегодняшней действительности с ее дьявольским круговоротом бед и напастей.
Хотя, может, я и не прав, говоря об их неприспособленности… Полю и Игоря нашли спасатели шагающими. Если б растерялись, замерли, то и замерзли бы. Помогая друг другу, они спасали и себя, и учителей — понятно, что тем грозило бы в случае гибели их воспитанников. Поля шла на лыжах, а Игорь, утопая в сугробах, нес в руках обломок лыжи — не бросил, потому что их предупреждали, что лыжи чужие и они отвечают за них. Обостренное чувство ответственности характерно для этих детей. Они шли, потому что знали: надо идти, перед прогулкой было сказано: вас ждут на лыжной базе. Замерзая, они прошли мимо дачных домиков, хотя могли бы забраться туда, найти еду, растопить печь. Но — чужое.
Выдающийся урок для нас. Вывод, к которому многомудрые философы идут всю жизнь, вывод, к коему непременно приходят все честные книги, у этих хрупких детей оказался в крови. Надо честно и мужественно преодолевать тяготы этой жизни, не требуя от судьбы снисхождения. Надо любить друг друга. Надо просто “держать лыжню”. А если это не удалось, не падать духом. Идти. Еще час-два, и Полина с Игорем дошли бы до людей сами, без помощи спасателей — до станции Сорокино оставалось три версты.
Нам, здоровым, шаблонно умным и шаблонно сильным, так часто просто не под силу следовать этим нехитрым правилам.
Хорошо бы дружба спасателей и воспитанников специнтерната продолжалась, и в этой вселенской трагедии — как еще назвать потемки в душах каждого из этих нестандартных детей — отыскивались искры надежды, любви.
...А потом приснилось, что на пустеющих сибирских просторах, загаженных радиоактивными и химическими отходами, заливаемых кавказской водкой, остались две категории населения: дебилы и спасатели. Первые, чье количество стремительно росло, иногда попадали в беду, а вторые мчались их спасать. Дебилы остались здесь потому, что их слабые способности к отвлеченному мышлению и обобщению, а также неимоверное трудолюбие представляли большой интерес для компаний, качающих нефть и добывающих руду. Кроме того, нечеловеческая добросовестность дебилов позволила упразднить даже милицию — никто ни у кого ничего не воровал.
В таком мире будет присутствовать не только любимое ТВ с рекламой жевательной резинки и женских прокладок. Останутся, конечно, и человеческие чувства. И любовь, и дружба. Наверное, и какое-то понятие о достоинстве. Но этого мира мы еще не знаем. Это лишь сон.

г. Красноярск

ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ
В.П. АСТАФЬЕВА

Ярослав СМЕЛЯКОВ

ЖИДОВКА

Прокламации, забастовки,
Пересылки огромной страны.
В девятнадцатом стала жидовка
Комиссаром гражданской войны.
Ни стирать, ни рожать не умела,
Никакая не мать, не жена.
Лишь одной революции дело
Понимала и знала она.
Только мысли, подобные стали,
Пронизали ее бытие.
Все враги перед ней трепетали,
И свои опасались ее.
Неопрятна, как истинный гений,
И бледна, как пророк взаперти...
Никому никаких снисхождений
От нее никогда не найти.
Брызжет кляксой чекистская ручка,
Светит месяц в морозном окне,
И молчит огнестрельная штучка
на оттянутом сбоку ремне.
Но по-своему движутся годы,
Возникают базар и уют,
И тебе настоящего хода
Ни вверху, ни внизу не дают.
Время все-таки вносит поправки,
И тебя еще в твой наркомат
Из полезной, но долгой отставки
С уважением вдруг возвратят.
В неподкупном своем кабинете,
В неприкаянной келье своей
Простодушно, как малые дети,
Ты допрашивать станешь людей.
И начальники нового духа,
Веселясь и по-свойски грубя,
Безнадежно отсталой старухой,
Наконец, посчитают тебя!
Все мы стоим того, что мы стоим,
Будет справлен по-скорому суд,
И тебя самоё под конвоем
Неизвестно куда повезут.
Никакой самой малой поблажки —
Одинаков железный режим.
Проститутки, торговки, монашки
Окружением станут твоим.
Никому не сдаваясь, однако, —
Ни письма, ни посылочки нет, —
В полутемных и низких бараках
Проведешь ты четырнадцать лет.
И старухе, уже востролицей,
Сохранившей свой яростный взгляд,
В подобревшее лоно столицы,
Наконец, возвратиться велят...
В том районе, просторном и новом,
Получив, как писатель, жилье,
В отделении нашем почтовом
Я стою за спиной у нее.
И смотрю, удивляясь не слишком —
Впечатленьями жизнь не бедна —
Как свою пенсионную книжку
Сквозь окошко толкает она.