И кто нужней: диктатор или стоик?
Торговец, дворник или фабрикант?
Не божий промысел, но мысль – вот беда! –
оказывает действие любое,
и потому использует любого,
и, в общем, без особого труда.
И почему там лучше, где нас нет?
А, может быть, нам лучше, если нет нас?
Мы все равно обречены на серость
кладбищенской плиты. А этот свет
земною осью гнется и скрипит.
Исходит паром, словно скороварка.
Игра кипит. Ни Бог, ни черт не спит.
И кто же из двоих коварней?

***
Я боюсь наслоений, боюсь
искажения Божьего чуда.
Слепоглухонемое покуда,
оно льется, как я разольюсь
в мироздании светлым потоком,
и кипящим ручьем, из-под ног
утекающим медленным током
на немой от восторга Восток.

***
…а яблоко все-таки съела Лилит.
Зеленое яблоко с ветки упало
к ногам ее длинным; с тех пор и болит
в душе у Адама заветное жало.
Познанием зла и познаньем добра
он занят всю жизнь, лишь бы только вернулась,
горячим зеленым зрачком обожгла,
и чтоб улыбнулась, хоть раз улыбнулась…

***
На пределе уже, на пределе…
Кто был муж и когда был развод?
Я не помню числа и недели.
Я не знаю, какой нынче год.
Что там в моде? И что сколько стоит?
Как погода? За окнами – дождь
или снег? Не пойму, я – в простое.
Ожидаю, когда ты придешь.
За пределом, но, к счастью, отдельна
от торговли, от лжи, от игры,
я твержу телефон твой мобильный,
исчезая в чужие миры…

***

“Но в мире нет людей бесслезней,
надменнее и проще нас.”
А. Ахматова.

Из неба вышел белый снег,
перебелив чернила в лужах.
Земли окаменевшей тушью
не описать собачий бег.
А иероглифы ворон
всего лишь белые на белом.
Не подсчитать, какой урон
мне нанесен зимою белой,
коль в иночестве окоём –
застывшего краюхой хлеба,
непреломленного вдвоем,
поскольку просто не с кем – неба.
Мне холодно дрожать в лесу,

мне холодно к реке спускаться.
Мне незачем растить косу,
коль в одиночестве скитаться.
Надменно пить, читать, говеть
простой бесслезной пустомелей.
В беззнаковой зиме гореть
от ноября и – до апреля.

***
Как нет защиты иной, кроме снега,
как нет страховки иной, кроме страха,
как нету Бога, кроме Аллаха,
так от себя нет – иного бега,
чтобы спасти свое горькое тело –
только скорлупку для ядрышка нерва…
Горькое горло, которым я пела –
Господу пела, не делаясь стервой…
Снег – наилучшая в мире обертка,
так как вселяет надежду в одежду.
Я не хочу быть ни стервой, ни мертвой.
Видимо, место мое – где-то между.
…вязнет в раскисшем снегу Хиросима,
вязкой носков отменив Нагасаки.
Господи, правда, любила я сильно,
но ведь не больше чем ты, это – враки.
Правда: любила я много, довольно,
чтобы спасти шар земной, не дыша и
кутаясь в шарф. Растушеванный шарик
шлейфа с кометой трактуется вольно.

***
Ноябрь прошлогодний
сегодняшним ноябрем
обернулся, шкодник,
черствым, соленым нулем.
Ломанным льдом,
вороньем
орущим.
Подмороженной сладкой рябиной.
Пьющим –
суженым, ставшим – ряженым.
…а я его так любила…

***
Здравствуй, ноябрь, диктующий крупно,
солью зернистой минуты, секунды.
Здравствуй, приятель с характером трудным,
в небо вставляющий камни-корунды.
Чтоб не сломались и не заржавели
старых наручных часов механизмы.
Чтобы не гнили поля и не прели,
дряхлых очков протирающий линзы.
Здравствуй, ноябрь, целительный месяц
прозы кладбищенской, псовой охоты,
ссор, расставаний за сутки раз десять,
с постной ли пятницы, с отчей субботы.
Месяц ноябрь на окраине нашей
ходит с котомкой, с ружьем за плечами.
Глаз, следопыт, не спускающий с пашен,
к вечеру выспасшись, бродит ночами.

***
Воздух райским пропитан вареньем.
И сочится из марта в апрель
самым нежным со дня Сотворенья
голубая его акварель.

г. Москва