хоть и казалось, что русская речь...
Это поляки... а эти вот — венгры...
Как занесло их в Сибирь, в глухомань?!
Кто-то бормочет, что нету им веры.
Ты уж молчи, душу не рань.

Хоть мы ни в чем не виновны с тобою,
но согласимся, обжегшись слезою,
все впереди, все впереди:
ненависть грянет еще, погоди...
Люди родные уедут... но вряд ли
с радостью встретят тебя вдалеке,
как привечали, когда мы озябли
на грузовике...

Здесь по единым мы жили законам,
лагерным, дружеским... но ведь не век
мучиться должен в краю удаленном
чужой человек.

***

Я устал от вашей красоты.
Устают же всматриваться в пламя,
ниточки завязывать губами
и считать капустные листы.
Говорить особым языком,
чтоб не показаться примитивным
под слоеным небом реактивным...
Я молчу. Я думаю о чем?
Вы жестокосердны. Между тем,
любите собачек, кошек, птичек.
Рядом я без собственных привычек
вам еще сто лет не надоем.
Я для вас, как глина или как
хлебный мякиш. Мните, розовея.
В ваших нежных пальцах затвердею.
Усмехнетесь, выбросив: — Чудак!..

***

Я стал просыпаться под утро — лежу в темноте,
грехи вспоминаю свои... ощущенья морозны...
Но я говорю про себя: прегрешения те
простительны и несерьезны!
И вновь засыпаю... и вновь пробуждаюсь в тиши...
И снова себя убеждаю, но вижу — напрасно...
Ах, кто же упорствует это в глубинах души?
И все-то ему не понятно, не ясно...

КИНО

...Переплывали речку, как в кино
переплывает раненый Чапаев,
оглядываясь... падали на дно,
всю армию враждебную измаяв...
И каждый взять в ладони угли мог
пылающие — трусить тут негоже!
Или в снегах, в лесу ползли без ног,
на летчика Мересьева похожи...
Мы обливались ледяной водой,
как генерал, что в лед и превратился,
но не поникнул русой головой...
Мы шли домой. Над нами пар клубился.
...А внучек мой уставился в экран,
в руках оружие, сверкают кнопки,
пылают небоскребы разных стран,

взлетают, словно божии коровки...
Такая смелость! Если ж на руке
царапинка случайная алеет,
от ужаса он плачет, он в тоске...
— Я не умру? — Ложится и болеет.
Возьму его и брошу в полынью.
И посажу на фермерскую лошадь.
Но нет, я слишком мальчика люблю.
Пусть спит. Потом пойдем гулять на площадь.

СТЕРНЯ

Мы стоим, по шапке плачем,
в паутине и в пыли.
Мы, остры, как штык, судачим,
а колосья — увезли...

***

Вышел к берегу, на сердце ярость...
вдруг споткнулся, спички смяв в руке.
Что ты там увидел? Это парус?
Господи, белеет вдалеке!
Среди баржей с сизой крышей дыма
и военных серых кораблей
все же это так непостижимо -
белый парус милых детских дней.
Или то волна стоит седая?
Вот обрушилась — и нет ее...
И клокочет, сладко замирая,
сердце проясневшее твое.

***

Давай держаться на борту,
держаться страстно,
хоть ветер валит в темноту,
гнетет ужасно.
Давай держаться в облаках,
на гибких крыльях.
И в тесных зябких рудниках,
почти в могилах.
Легко и сдаться, и упасть,
в слезах излиться.
Но пусть над шеей волчья пасть
напрасно злится!
Себя совместно сохранят
любовь и воля!
Безверье — смерть, унынье — яд.
Держись средь поля!
Держись на бешеном ветру,
в морозном мраке!
Ты не умрешь, я не умру -
напрасны враки!
Есть сладкий труд, сад на заре,
Есть тяжесть долга.
Давай держаться на земле,
вдвоем и — долго!