А я тогда не выдержал, психичка, этого постоянного подглядывания друг за другом и диктата, давления друг над другом, влезания в душу друг другу, хотя и понимал, что все это “фюзис”, цветок, который так распустился теперь. Армия, метафизика, нигил. Все схвачено и все в связях. Нет ничего, кроме меня, и я блюду всю прилегающую местность. Что это и есть Бог-отец, страшное и вместе, внутри ласковое, жестоко-нежное ращение отцом сына, доморощение, домостроение.
И все это на нервном срыве. Не выдерживаю, сам блудник и психопат, подногетник еще пуще дяди Толи о его двадцатью пятью годами службы водилой сержантом в милиции. Пьянками, драками, замученной женой, умершей от рака, дочерью: московскойсоветскойцарицейблюстительницейбалален щиноихлебосолкойматерью...
...Профессиональным алкоголизмом, золотыми руками. Все делает сам. Работая в милиции шпаклевал богатым заказчикам полы, клал паркет, делал ремонты. В деревне выделывал все, что нужно: грабли, сохи, мебель. Перекапывал два раза в год, весной и осенью, огород, огромный надел земли, ”лопаткой”. Все лето глудья на картошке разбивал деревянной самодельной колодой. Все это при полнейшем равнодушии к результату, урожаю, итогу. Лишь бы была бутылка или на бутылку и тема о чем поговорить, тот же урожай С непременным переходом от благодушия “у дугу” к ненависти и драке, ”кила болит”, “гудня б...я” после.
Потому что в свое время, лет с одиннадцати, все лета проводил в деревне и он меня выдрессировал на постоянной трясучке, ознобе, когда друг мимо друга проходили. Причем, ясно, за что ненавидит, за то что рядом. Был бы рядом столб и столб ненавидел, но живой человек лучше, больше поводов к ненависти. Он и рот раскрывает, и за себя когда-никогда постоит. Чем еще больше раздражит, до швыряния камней, топоров, ведер, плевков в лицо. Удивительно, что еще будучи одиннадцатилетним мальчиком ( я всегда был довольно хил) я всегда его побеждал, забарывал и сидел на нем в конце драки. Вот оно — бессилие гнева, перегорание всего организма в сухом огне самосожжения гнева.
Да еще и мое нынешнее невоплощение, тоже уже исконно-русское, с возрастем. Неприкаянность, неприспособленность, ненужность меня жизни этой с людьми. Не выдержал и когда в очередной раз был “послан!”.. Якобы помогал, картошку пропалывали, хотя никакой помощи эмпирической, материальной ему не надо. Но буквальная, чтобы кто-то был рядом, он в этом нуждается больше других. Один не может вообще, по-крайней мере раньше не мог. Может быть, теперь, со смертью бабушки (матери) останется в деревне и привыкнет, но вряд ли. Хотя это было бы хорошо. По-человечески. Но он бы спился окончательно. С соседями. Один по левую руку, Синель, заросший густым синим волосом мужик, похожий на лесного духа, какого-нибудь кикимору или лешего раскорякой. Другой, Сербиян, лет тридцати пяти, ”работать не хочет”, “не служил”, сбежал. Оба сидели. В деревне все пьют и спиваются. Люба (дочь) его заберет в Москву, и дядя Теля будет пить и смотреть за детьми.
И вот когда “послал” в очередной раз, я не выдержал этого мнимого унижения и послал его тоже. Хотя года четыре уже не мог слышать мат, сидел дома и ненавидел вокзальную современность. Он бросил в меня ком лем, я бросился на него и в прыжке сбил

ногой, повалил на землю, вывернул голову, зажал рот, чтобы не смог плеваться, сел сверху, держал руки, пока утихнет в буйстве бешенства и ненависти. Как-будто и не было этих семнадцати лет. Армия, институт, поэзия, одиночество, работа, литература. Ясно помня точный расчет движений в неподвижности мысли, когда бежал, когда прыгнул, когда толкнул ногой, чтобы упал. И полная неподвижность, как будто нет ничего, кроме этого “ничего” и узкой, как нитка, стрелы, задачи — обезвредить. Не заступался, когда ругался матом при мне на бабушку. Потом видит, что я ничего (а может и не следил, а само по себе, раз не останавливают) не говорю, стал вести себя, как обычно. Кривляться, гримасничать, бить, толкать. И бабушка плачет, и ясно видно, что все это по злобе и не по злобе одновременно. Так получилось. Бог-отец. И мое — пусть будет так, как будет. Это хорошо и глубоко. Нет ни малейшей силы (другой) поворотить, изменить что-либо. Но вот когда коснулось меня, только меня и одного меня. И сам уже озлобился, что не дали почи тать ночью и следят все время, как будто и нет меня, а есть только они. Когда “оскорбили”, так сразу бросился разоружать, заступаться за себя в себе.
Сразу стало все легко, хорошо, понятно и ясно, как слез с дяди. Надо уходить. И весь простор, глубина и свобода “уходить” открылось. О, это мое всегдашнее”уходить”. Я всегда только ухожу от всех вещей и людей мира. И жизнь свою построил так, что единственно твердым в ней осталось: еда, сон, редкие любовь, чувство, тетрадь (письмо), книга. А все остальное, другое, оставшееся почти все — уход, надвигающаяся пустота, уход от которой только к этим твердым вещам.
Спасительны мысли, воспоминания, чаянья, — но это так редко приходит, а по-другому построить свою жизнь не могу.
А уходя, сказал бабушке, что подрались с дядей Толей. Садизм любопытства, бестактность тона, что то, что произошло сейчас с тобой космически важно для всех других. Бабушка заплакала и сказала, а как же она останется, и стала что-то собирать на дорогу. Я совсем без чувства стал “забирать ее с собой”. Понимал, что это все пустое, а она стала извиняться передо мной. Что она передо всеми виновата, восьдесятидетняя старуха, родившая всех, что она теперь это понимает и передо всеми извиняется. И я почувствовал, была в ней, в ее словах и жалость к себе, но уже очень мало. Но главное, большое, не усталость даже, желание на все махнуть рукой, кинуть все, тем более что ничего и не осталось, все попралооь грубостью, жестокостью и холодом жизни, а Бог-отец. Как мы все со всеми нашими отношениями и несказанным перемешиваемся вместе с другими вещами мира в какого-то сказочного Бога-отца, который все время здесь, все время рядом, где-то сбочку, туточки. Возле лица, за спиной, как смерть. На затылке, на темечке, как нимб священного сияния. За створом двери, в темном углу, за поворотом, за деревом, на ветке. Вобщем, везде и нигде конкретно , как вещь, как общая радость, на которую бы все могли прийти и показать пальцем, и надорвать животики, и облегчиться.

1993.