Георгий ПЕТРОВ

В СНЕГАХ

Рассказ-быль

А ты не ругайся, Анюта, не ругайся. Никакой я не пьяный, а так, выпивши. Ну и что из того, что Эрих не выпивал со мной? Он ни с кем не выпивал, а не только со мной.
Имею я право посидеть с ним в последнюю его ночь на этой земле? Скажу тебе прямо: имею! Все подтвердят, да и ты знаешь, что мы с ним в хороших отношениях, почитай, тридцать лет уже. Не всякие таким могут похвалиться. Друг ему я получился. Вплоть до того, что я именно его из вертолета выносил. А сюда кто его привез? А гроб без меня тебе бы сделали? Твердишь вот: сделали бы да сделали бы... Нет! Не сделали бы. Да что ты про зверопромхоз талдычишь? В столярке нашей без моего слова неделю бы сколачивали. А через меня — так за полдня. И доски, вишь, хорошие, сухие, и размер в самый раз. Вот то-то. И лапника для венков заготовил кто? Дух-то в избе какой пихтовый. И могилку помогал.
Ну, не серчай, Анюта! Недолго я. Поговорю вот. Мне ведь не привыкать к такому повороту, что он молчит, а я говорю. С Эрихом, когда целый сезон рядом охотились, так завсегда и было.
Как когда? Забыла уж? Да в тот год, как Терешкова полетела. У меня тогда враз три избушки сожгли, вот тогда с Эрихом и договорились, сошлись, взял он меня на свои угодья.
Так я и говорю, что у меня с ним так и было. Споначалу у нас с ним разговор кувыркался, как белка подбитая с дерева. Разговариваем вроде, вдвоем же. А говорил я, считай, один. Потом привык я. Он только буркнет что-нибудь, хмыкнет, а то глянет, а мне и понятно все. Согласен ли он, не согласен, какая у него точка то есть зрения на все, о чем говорим.
Дай табуретку-то. Во, руку Эриха узнаю. Ладная какая — и легкая, прочная. Вот тут, рядышком с ним, и посижу.
Ну и пусть, что не брат он мне и не сват. А ты как думаешь — брат самый что ни на есть дорогой человек бывает, близкий самый? Не кровь ведь роднит, а это ... как тебе сказать... душа близкая, вот. Родной мне Эрих человек через душу.
Понимал я его, ох как понимал. Даром, что он все молчуном. Он более, чем говоруны всякие, смысла в делах имел. На душу его через дела смотреть надо, через отношения ко всяким людям. Вот к тебе, к примеру. Успел он тебя обидеть? Обижал? Нет. А Октябрину хоть раз попрекнул? А дочку ее Ольгу? А собак своих Мару и Рахваса? Вот то-то. А видела ты еще кого, кто любил бы дитя, как Эрих сынка своего? Ну и сын у него был! Чистая ртуть, и все тут. А умный какой! Такие раз в сто лет рождаются.
Да. Через душу его, через жизни наши схожие мы и стали с ним как родные. Посижу я тут рядышком. Не серчай, Анюта, не серчай. Да не клонюсь я, не клонюсь. Я тихо буду. Вот, гляди, свечка под образом не возмущает пламени своего. Значит — не пьяный я. А икону почему поставила? Христианин он был, говоришь? Ну тогда ладно.
Так я про обиду, Эрих. Помучился ты за свою жизнь, ох и помучился. Жизнь тебя крепко на поворо

тах своих зацепляла. Теперь-то тебе легче. Вон и морщинка в переносице распрямилось, лицо посветлело вроде. Похоже, облегчение тебе наступило.
Вот все мы так. Живем и думаем: хорошо-то как, живем ведь. Другие, дескать, в землице уже, а ты вроде как живой еще. И не знаем, где радости больше — тут ли мытариться, от жизни чего-то ожидая, вроде манны небесной. Или упокоиться, вот как ты. Именно — как ты! Без болезней, без врачей наших коновалов, а разом, в одночасье, от сердца то есть. Почитай, на работе прямо, как в газетах средка пишут: при исполнении.
А как же — на работе! Вертолетом его, Анюта, на зимовье забрасывали, на рыбалку летнюю. Да что я тебе рассказываю, ты же его собирала. И вот на тебе: сердце у тебя выключилось. Как прожил ты жизнь свою, от людей устранившись, так и усоп, расстался с жизнью без свидетелей. Летчик-то его увидел, что он неживой, когда у избушки его сели.
Эрих, скажу тебе, что думаю. Похожие у нас с тобой жизни. Только постарше я чуточку, вот и войны ухватил. Немного, правда. Под Харьковом свой последний бой держал. За державу, как говорят. А в плену, вишь ты, больше воевал. Бежал два раза, прятался, а без толку все. Суета это все была. Нас в Польше как наши освободили, так прямиком сюда, на сибирскую землю, на родину мою и повезли. Из плена, где в колючке сидели, да в лагерь, тоже за колючку. Помнишь, Эрих, как нас в лагере шпана всякая называла? Вы, дескать, изменники родины, что в плену оказались. А разобраться, кто довел солдата нашего до плена, так тогда другое окажется.
Да рассказывал я тебе все в подробностях в ту зимовку на Чапе, помнишь?
А ты, все ж таки, на немцев смахиваешь! Я как на лицо твое гляну, все плен вспоминаю. А вот злобы на тебя не имею. Хоть похож ты и говором на них. Скажу тебе так — маловато пришлось тебе на охоте говорить-то на русском. Только разве что с собаками. А шут его знает, по-русски ты с ними беседовал или не по-русски.
Да знаю я, Анюта, что эстонец он. Ты меня не путай. Не считай за бестолочь какую. Я ж сказал, что на немцев он только смахивает. А мне и неважно, немец ли он, эстонец или мордвин какой. А что он эстонец, так я от него самого знаю. Эрих мне сам про то сказывал, как у нас в Сибири оказался. Коллективизацию у них сплошную после войны устроили, как у нас в тридцатых. Я-то вот хлебанул колхозной жизни до войны. Да и ты, Анюта. А Эрих, вишь ли, не захотел.
А ты думаешь, здесь в Сибири обрадовались колхозам? Дыбом мужики встали, особенно которые в революцию еще в партизанах против Колчака бились. Позабирали их, а других чтоб запугать — аж Буденного из Москвы прислали. Солдат на конях у него много было, я, мальчишкой еще, помню, как по Пашенной улице костры они жгли по ночам, песни пели. Нам-то, юнцам, интересно. Не понял я тогда, почему батя крепкими словами выражался о солдатах тех. Уж потом в армии уразумел — силком колхозы делали. Да и у них в Эстонии, видно, так же силком.
Анюта, посекретничаю с тобой. Он мне под настроение про жизнь в молодости своей рассказывал, про деревню свою Ракверу вспоминал, про крепость тамошнюю. Вишь, как дело повернулось. Не захотел ты чужих порядков на своей земле в Раквере — и тут вот оказался, вплоть до этой избы. Во как в жизни получается! А еще раз про двадцатку какую-то обмолвил

Скачать полный текст в формате RTF