зорена и предана забвению нашими историками, как та, первая мировая. Словно не было ее, той “германской”, а была лишь прелюдия к революции и гражданской войне. Тысячи памятников погибшим на первой мировой стоят в странах Европы, и лишь у нас в России нет ни одного памятника, ни одного обелиска павшим в тех сражениях русским воинам. Только сейчас, более восемьдесяти лет спустя, мы узнаем всю правду о тогдашних победах и поражениях русской армии, о ее героях и жертвах, о ее трагедии в той последней для царской России войне.

И год второй к концу сгоняется,

Но также реют знамена.

И также буйноиздевается

Над нашей мудростью война.

Так писал в 1916 году расстрелянный через пять лет офицер и поэт Николай Гумилев. 1916 год, 8 октября. Петроград, Малоохтинский пр., 53, кв.II. Ея Высокоблагородию Нине Сергеевне Щегловой: “... Всё еще нахожусь в лазарете. Моего соседа, милого поручика артиллерии, о котором я Вам писал, на днях выписали, а на его месте по соседству со мной неразговорчивый ротмистр, родом откуда-то с Урала. Помимо него, в палате все ходячие, и ежедневно мы можем бывать в устланном опавшими листьями госпитальном саду. Но зарядили дожди, становится слякотно... Передвигаюсь уже без костылей, скоро смогу вернуться в свой полк. Быть может, по пути удастся побывать в Питере. Часто мечтаю увидеть Вас хоть во сне, но снится фронт, а не довоенное. Будьте счастливы, и храни вас Бог. Преданный Вам Владимир”.
На открытке в верхнем левом углу прямоугольничек с обрамленным орнаментом красным крестом: “В пользу общины св. Евгении”. На лицевой стороне — украинская ночь, парубок с дивчиной, белая мазанка в лунном свете...
Последняя открытка из того последнего перед революцией года. Петроград, Малая Охта... Людмиле Сергеевне Щегловой: “Дорогая Милочка! Не забывай своего друга детства, преданного тебе всей душой. Сестру спроси, она многое тебе расскажет и подтвердит всё сказанное мной. Привет всем. Надеюсь на Мать Божию. Твой Коля. 19 октября 1916-го года”.
Какая участь постигла тех молодых людей, писавших сестрам Щегловым? Сложили головы в Галиции, на Карпатах, в волынских полях? Или с них, уцелевших в тех боях, сорвали потом погоны революционные солдаты, и погибли они на гражданской, воюя за белых либо за красных? Или, прошедших через две войны, их расстреляли в тридцатых за то, что когда-то были они “их высокоблагородие”? Не знаю. Передо мной только почтовые открытки, которые они писали женщинам, которых, вероятно, любили, и судьбы которых мне также неизвестны. И еще строки уже не с открытки, а из письма, отправленного из Ленинграда 3 февраля 1929 года. Писала это письмо моя бабушка, вырастившая семерых детей. Революция и война увели их далеко от родительского крова, трое оказались за границей.
“...Я стала совсем старая и непригодная к жизни. Ничего не поделать, отжила свое. Теперь при нынешней жизни и нужны мои силы, а их совсем нет. Сама замечаю, как слабею с каждым днем. Ты на это не обращай внимания, всему бывает конец, и жизнь человеческая не вечна... Чиню кое-какое старье и всякий раз мысленно благодарю тебя за присланные иголки с большими ушками. Только одно утешение для меня теперь — ваши фотографии, которые расставлены и

развешаны везде. Смотрю на них, вспоминаю всё пережитое, как сон все прошло... Иду спать с мыслью обо всех вас, мои родные и дорогие. Хотелось бы всех вас, мои деточки, увидеть во сне, наяву уже никогда не увижу. Не сердись, если редко пишу, право, нет времени, и жизнь наша плохая, не стоит ничего о ней говорить. Одна радость — ваши письма...”
Умерла бабушка в 1932-м. Дети ее покоятся на Украине, в Ленинграде, в Эстонии, во Франции, на Северном Урале...
Среди сохранившихся старых фотографий и писем есть открытка, полученная мной уже в далеком сегодня сорок пятом из Эстонии. Прислала мне ее в Сибирь моя тетя — Любовь Александровна Курчинская. В ту пору не было у меня уже родителей, жил я на таежном Васюгане, работал в колхозе... На открытке вид довоенной Нарвы. Старинный мост с литыми чугунными перилами, круглые башни Ивангородской крепости, маковки церковных куполов, уходящая за поворот порожистая Нарова. Всё то же, что на открытке 1914 года, всё памятное, до боли знакомое. Только здесь в сорок пятом, на обороте написано: “Теперь этот город — кладбище домов. Уцелело их только сорок семь, остальное всё разрушено...”
Между двумя этими открытками чуть более сорока лет. В них уложились две самые кровопролитные в истории человечества мировые войны, гражданская война, две революции. Ушедшая в историю эпоха, исчезнувшие государства, стертые с лица земли города, ушедшие в небытие люди.
Старые открытки, старые письма... Читаю их, и словно доносится ко мне эхо давно умолкших голосов... Смотрю на фотографии мальчишек в гимназических фуражках, гимназисток с перекинутыми на фартуки пышными косами, смотрю на снимки щеголеватых офицеров и бравых рядовых, вижу на фотографиях женщин, одетых так, как одевались перед первой мировой войной, вижу счастливые семьи, когда-то сфотографировавшиеся на ступеньках дачных веранд, и возникает во мне ощущение, будто я знал всех этих людей, вдыхал запахи давно исчезнувших мезонинов, дач, отцветших цветов, давным-давно исчезнувших духов... Всё тоньше, прозрачней отделяющая меня от того прошлого стеклянная стена, четче, явственней черты лиц. Светлые женские блузки, белые косоворотки, погоны на парадных мундирах, высокие дамские прически, прямые проборы мужчин. Вижу закатное августовское небо, слышу позвякивание чайных ложечек, слышу шорох листьев на тенистой аллее...
Но туманится стекло, теряются в дымке прекрасные лица, стихают звуки прошлого. И грустно, грустно. Может, это потаенная боль моих родителей, может, это их память продолжает жить во мне?
Если б я мог, то сочинил бы музыку, в которой попытался передать свое ощущения того времени. Звучали бы в ней отзвуки штраусовских вальсов, военных маршей, шуршанье грамофонной пластинки, был бы шелест длинных платьев, шорох чьих-то шагов, вечерний колокольный звон над притихшими полями... И исподволь, нарастая, звучало бы тревожное — раскаты грома надвигающейся грозы, которая всё сметет, испепелит, заставит навеки смолкнуть. И хлынет дождь, который смешает пепел с землей, смоет последние следы той минувшей жизни. И, тоскуя о прошлом, пронзительно зарыдает на пустыре одинокая скрипка.

г. Томск