и платим мы ему оброк,
теряя совесть и перчатки,
кулоны, пуговицы, броши,
ключи, купюры, макинтоши.

Его боится даже чёрт,
и хулиган его боится,
а наш за то ему почёт —
подать когда-то похмелиться.

Он сделал дело и идёт,
метлой играя, как двустволкой.
И двор его назавтра ждет,
глядит вослед —
                    как пёс на волка.

***
Сначала тишина была жива,
скреблась мышиной лапкой в душу
и находила на полу слова,
и набивала собранным подушку.

Была жива — и чувствовался ток
молчания, скользящего по древу, —
бежали соки, трепетал листок.
В рубахах тонких сказочные девы

прошли, колдуя нараспев.
И я прислушивался жадно,
как семя падало, и начинался сев,
как колос тяжелел, и начиналась жатва.

Мне не спалось, я не переживал.
Я слух протягивал, как руки.
Уснувший дом с сопением жевал
на тишину слетевшиеся звуки.

Вот шевельнулась дворника метла
и муху разбудила, — та полезла...
И в этот миг — да бог ему судья! —
какой-то идиот включил железо,
и тишина ушла, как умерла.

***
Перрон, и несколько минут
до отправленья паровоза.
Дождинки тонкие идут
по выброшенным розам.

На грустной луже отражён
бетонный бюст ж/д вокзала.
Мне представляется пижон
в руках с букетом. Что сказала

она ему? Цветы швырнула,
в купе вбежала, заперлась,
и обессиленно шепнула:
— Жизнь кончилась.
Другая началась.

Локомотив легонько тронул.
В вагон поднявшись, проводник
глазами водит по перрону:
он много ездит, он привык.

НЬЮ-ПОДИКОВО

Деревня называется никак.
Течёт река — считай, что ниоткуда.
Небес немытая посуда
прикрыла горизонт — никак
теперь не выбраться отсюда.

Деревня есть деревья. Дерева —
в избытке; свиньи, козы, куры
пейзажно разбежались по натуре;
а жителей в наличии — раз, два... —
кресты в березняке ведут регистратуру.

Здесь утром с первым же лучом
пастух на выгон собирает стадо,
но стадо
считает, что туда ему не надо, —
как дрессировщик, щёлкая бичом,
он выдаёт отборную руладу.

А вечером парное молоко
звенит в подойник. Сумерки приходят.
Достав бутыль, садятся, о погоде
заводят разговор и кто... кого...
И мысли, как пивные дрожжи, бродят.

Здесь дышится землёй, навозом, хлебом;
здесь песни распевают натощак;
здесь всё, помимо засухи, пустяк.
И вспоминается, что где-то есть под небом
Севилия, Аркадия, Коньяк.

ПОГОВОРИМ, ВАНЮШКА

Поговорим, Ванюшка, хотя ты не можешь
ответить достойно, а только внемлешь,
как копилка, в которой итожишь
пятаки и копейки, утешаясь тем лишь,
что воздастся сторицей. Увы, не скоро, —
все родители отвратительные банкиры,
и можно сказать, не вдаваясь в споры:
дети пришли, чтоб выжить нас из нашего мира.
Вот и строжимся, якобы стоим на страже
счастливого детства, имея в
виду грядущую немощь,
но, копилка, никто не предскажет,
в чёрный день или в праздник
                             вытрясем звонкую мелочь.
Признаюсь честно, мне всё ещё внове
чувство отцовства:
                             и собственные долги не розданы,
и удивительно тупое удовольствие воловье —
тянуть и тянуть борозду.
Поговорим? Не хочешь? Согласен, Ваня:
всё вокруг велико и огромисто,
а что можно сделать маленькими словами?
Но наступит весна, и без ложной скромности
река — речь — забурлит,
                      заиграет всей грудью, всей ширью,
постигая имена, глаголы и прочее.
А ты улыбаешься, мой маленький Штирлиц,
как перед Мюллером, глазками-многоточиями,
всеми ликами зодиака,
задорно чирикаешь на каком-то птичьем
наречии, ведомом клоунам и собакам,
не спеша обучаться сплетням и спичам.
Молчишь, Ванюша. Верно, о многом