Мне пришлось сказать ветерану шепотом, что страна, которую он защищал, которую спас, треснула, словно папанинская льдина, что я свою палатку, семейный дом, успел отнести от трещины, что не навещал его здесь, друга нашей семьи, в роковые 90-е годы лишь потому, что бедствую: с малой пенсией, без гонораров. И, что ужаснее всего, с полубезработными дочерьми… Теперь вот момент представился, и я — дорогой Николай Алексеевич — здесь. Прости, но помню тебя всегда и, пока ноги мои топчут грешную землю, не забуду.
Что или кто перед Валентиной Ивановной, если она надела очки и стоит, как заговоренная, на дорожке? По ней-то, залитой асфальтом, усыпанной, словно ржавыми гвоздочками, сосновыми иглами, можно идти дальше, к Ирине… Я, сделав пять шагов, но еще не выйдя на дорожку, оглянулся — в направлении Валиного взгляда — и обмер.
О Н А.
Влитая в белый мрамор, склонившая голову на согнутую руку — как на памятной фотографии, — прощально, нежно, безвинно взирающая на покинутый ею мир…
“О, вещая душа моя!
О, как ты бьешься на пороге
как бы двойного бытия!”
Я прильнул — на глазах у матери — к ее навек упокоенной, но воистину незабвенной дочери… Губы мои, горячие, словно жаждущие на одно мгновение вдохнуть жизнь в камень, замерли на ее губах.
Тщетно, тщетно…
Больше того: лицо покойной в месте, где я коснулся его… почернело. Буквально пошло пятнами, будто некий виртуальный ветер подхватил с земли угольно-черные, с рваными краями листья неизвестного могильного древа и швырнул в прекрасное лицо! Я был в ужасе… Но Валя, когда отступил от памятника, понимающе, тихо шепнула. “Это пройдет…”.
Сняв теперь очки и собрав из лежавших на земле веток веничек, она сметала с постамента иглы.
Я рассмотрел — все еще с колотящимся сердцем — беломраморное надгробие. Созданное по проекту Игоря Бажанова, оно было красиво — как та, что лежала под ним. Да по другому не могло быть. У красоты есть длящая ее суть, пульсирующее, всеохватное свойство. Иначе вера в ее способность спасти мир была бы утопией. Мне оставалось сказать — когда гвоздики из наших рук легли на обметенную плоскость: “Здесь лежит а н г е л”. К моей радости лик Ирины очистился от пятен: губы, щеки, глаза ее словно бы и впрямь на мгновение — ожили.
Валентина Ивановна призналась:
— Она вправду странно родилась. Неожиданно. Мы с Колей были студентами. У него за плечами война, я вся в книгах, с не очень крепким здоровьем. Береглись… Вдруг узнаю: беременна. Очень были удивлены — оба. Пришлось выбирать: аборт или роды. Решились…
Слушая, я безотчетно произвел вычисления. Дата смерти: “17/IX.91.” Сумма цифр — число лет покойной, когда душа отлетела.
Что это доказывает? Ничего.
А рассказать Вале то, о чем я поведал читателю в этой книге, я ни там, на кладбище, ни дома, когда вернулись в город, не решился.
Помянув за столом И р и н у, мы — расстались.

ДиН память

Арсений ТАРКОВСКИЙ

БАБОЧКА
В ГОСПИТАЛЬНОМ САДУ

Из тени в свет перелетая,
Она сама и тень и свет,
Где родилась она такая,
Почти лишенная примет?
Она летает, приседая,
Она, должно быть, из Китая,
Здесь на нее похожих нет,
Она из тех забытых лет,
Где капля малая лазори
Как море синее во взоре.

Она клянется: навсегда! —
Не держит слова никогда,
Она едва до двух считает,
Не понимает ничего,
Из целой азбуки читает
Две гласных буквы —
                                   А
                                   и
                                   О.
А имя бабочки — рисунок,
Нельзя произнести его,
И для чего ей быть в покое?
Оно как зеркальце простое.
Пожалуйста, не улетай,
О госпожа моя, в Китай!
Не надо, не ищи Китая,
Из тени в свет перелетая.
Душа, зачем тебе Китай?
О госпожа моя цветная,
Пожалуйста, не улетай!