Николай ОРЛОВСКИЙ
“ВРЕМЯ И ЛЮБОВЬ”
В этом году исполняется 100 лет со дня рождения нашего
славного земляка, выдающегося сибирского ученого, доктора сельскохозяйственных
наук, лауреата золотой медали имени Докучаева, профессора Николая Васильевича
Орловского (1899-1986).
Фрагменты его воспоминаний, которые мы Вам предлагаем, представляют, как
нам кажется, общечеловеческий интерес и подкупают своей лирической исповедальностью.
“Время, время, — и мы его дети!”
Томас Манн
В дни моей далекой юности религиозное воспитание в отношении
любви, — впрочем, как и во многих других отношениях, — шло по линии строгих
запретов. Синайские заповеди действовали безотказно и автоматически, как
табу у дикарей. Нас учили сдерживать свои страсти до наступления какой-то
светлой, всепоглощающей любви “до гроба” к единственной своей избраннице.
Нет, я не собираюсь говорить здесь о том, как я нарушил эти синайские
заповеди в течении своей долгой и многогрешной жизни. Хочу рассказать
лишь о начальных проявлениях любовного чувства у юноши того далекого времени.
Это не лишено интереса для современного юношества.
Мне было 14 лет. В ту пору я учился в 3 классе духовного училища и пел
в хоре церкви женского монастыря, куда все водили на службы вместе с епархиалками.
Полагаясь на наше целомудрие, хор сделали смешанным. Но на такое сближение
13-14 летние мальчики и девочки, не привыкшие к совместному обучению,
реагировали по своему: завелись первые детские романы с тайной перепиской,
мимолетными свиданиями, перемигиваниями. Меня стало неудержимо тянуть
к одной девочке, красавице-Соне. Строгий профиль, лучистые глаза, смотревшие
из-под длинных ресниц с какой-то грустью и печалью. У Сони было несильное,
но свежее сопрано. На спевках сердце мое наполнялось каким-то теплым чувством.
Во время уроков на меня иной раз находила полоса такой нежной и беззаветной
любви к Соне, что я шептал про себя целые монологи с клятвами исполнить
самые опасные поручения дамы моего сердца.Наконец, я написал свое первое
письмо с объяснением в любви и, неискушенный в тайнах любовной переписки,
послал его почтой на Епархиальное училище, где мое произведение попало
прямо в руки строгой начальницы, подруги мамы, которой и было незамедлительно
передано. По дороге на каникулы в Каменку мама учинила такой разнос моего
преступления, что я заревел и тянул обычное: “Мама, я больше не буду!”
Целое лето я томился и страдал, изливая свои чувства на пианино в ноктюрнах
Шопена. Нежный образ Сони всегда стоял перед моими глазами.
На следующий учебный год Соня перешла из общежития училища на частную
квартиру, и между нами воцарилось чувство нежной дружбы со свиданиями
в Струковском саду и на различных концертах. Я тогда был отягощен недовольством
собою и постоянно ноющим желанием вырваться из цепей серого жизненного
круговорота в мир ярких переживаний и полезной активной деятельности.
Это вызывало частые наплывы какой-то тоски, которую я и изливал Соне в
письмах, при встречах. Она была более спокойна по натуре и взяла на себя
роль утешительницы. Так продолжалось два года, и моя “печоринская” тоска,
видимо начала ей надоедать. Соня превращалась в красавицу-невесту, за
которой начал волочиться целый хвост кавалеров старшего возраста, а я,
как не обладающий требующимся в этом случае данными, стал постепенно вытесняться
из этого круга. Светлый образ ее стал постепенно тускнеть и оттесняться
другими по ходу жизненной стихии, но аромат пер
вого моего увлечения без какой-либо примеси грубых плотских
желаний остался в памяти.
Характерно, что даже в силах, в которых сладострастные картины захватывали
все сильнее мое подсознание, этот образ не тускнел, а, наоборот, постепенно
поэтизировался и получал какое-то общее звучание.Прошло еще два года.
Лето 1917-го. Заканчиваю сенокос на пойменных лугах Сока (приток Волги).
Тяжелая работа косаря, а ночью, зарывшись в сено, не могу уснуть: комары!
Как ни заворачиваешься в чапан, снова и снова слышишь противную комариную
ноту. Кругом темно, ходит где-то дождь, посверкивает молния; лошадь рядом
хрумкает сено. Под утро на меня слетает что-то вроде сна, и я вижу во
сне следующее.
На большой поляне среди леса сидит девушка Соня. Лицо ее закрыто грудой
волос. Вот я иду из леса к ней с цветами. Она откидывает с лица пряди
волос, порывается что-то сделать, но не может. Причина ее волнения — я,
ее Жених из “Песни песней” Соломона. Я недавно прочитал поэтический рассказ
Куприна об этом. Вот она, чистая голубица! А глаза у ней, как озерки на
горах Эсевона. Я чувствую на себе всю их беспредельную неизмеримую глубину,
напоенную любовью. Затем ее облик тускнеет и остаются лишь огромные зрачки
глаз; они заполняют все, и только они передо мной. Я смотрю в них и вижу
глубокую, страдальческую тайну. Меня захватывает всеобъемлющее чувство.
Я не могу выразить его словами, но в нем скрыта разгадка какой-то мировой
тайны. Я люблю эти глаза, как глубину неизмеримую, полную премудрости
и простоты. Я возлюбил весь мир, все, что только есть на нем, и эта любовь
заполнила всего меня. Я потерял чувство телесности, стал легким, как дух.
Произошло таинство превращения: меня не стало, но я был и испытывал какое-то
сознание глубины, в которой растворился, потому что я сам стал той глубиной.
Проснулся. Небо все в тучах. Начало светать. Ветерок пробежал по верхушкам
деревьев. Кругом тихо-тихо, мглисто, туманно. Мой напарник сосед по делянке
тихо посапывал под брезентом. Комары по-прежнему тянули свою жалкую ноту.
Я не могу сразу понять, где я. Огляделся. В груди моей то большое, что
так быстро пришло, и так же быстро ушло. Этим остаточным чувством заполнилось
все, что увиделось в слабом рассвете. Все стало дорого: все люди, каждая
травка, трепетное дыхание ветерка на ней. Недолго во мне держалось это
чувство полной гармонии с окружающим миром, его пантеистическое восприятие.
Вместе с дымом костра и рассветом в ритмических взмахах косы быстро рассеялось
это чувство в одной деревушке, померк ее образ, а испытанное чувство слияния
с природой осталось на всю жизнь, и оно где-то в тайниках души подспудно
тлело, проявляясь в своеобразных формах во всей последующей моей деятельности.
Характерно также, что когда приходится мне слушать или исполнять известный
романс “Благословляю вас, леса”, то его пантеистическое звучание с призывом
средневекового странника Иоанна Дамаскина к слиянию с природой и к единству
людей, мне, сразу напоминает этот далекий ночлег на боку, жалобный писк
комара и этот странный сон, оста
Скачать полный текст в формате RTF