и он взорвался на плавучей мине.
От флагмана до юнги рулевого
остался дым, как сумрак моря синий.
А мы летели сквозь туман, сквозь брызги,
на камни шли, не разбиваясь насмерть,
и каждый, видевши “Голландца” близко,
тонул, сгорал, килем вонзался в айсберг.
И времени мы не были подвластны —
стоял песок у склянок в узком горле.
Мы на пробоины не заводили пластырь.
Не брали рифов при попутном шторме.
Мы шли как двухмачтовое несчастье,
свой черный флаг задрав под самый клотик.
Дух кораблей, разорванных на части,
летел нам вслед в седом водовороте.
Так мертвый мир живому стал на плечи,
лишь над мечтаньями его не властен,
и в трюме спорили мы каждый вечер,
как быть с кладбищенским своим балластом.
— Да, мы попали, Бернс, — сказал я ночью,
когда корабль летел гудя что улей,
и в трюме скрип стоял балластных бочек.
— Бернс, как ты думаешь, возьмет их, скажем, пуля? —
— Не пробовал, — ответил рыжий флегма,
стеля на палубе растрепанную ветошь,
— мы шли сюда всего за легким хлебом,
а не на поиск правды или света.
И нас всегда держали разной крови,
а блок да петля есть на каждой рее.
Восставших горсть, а океан огромен,
и что ни бунт, то духи только злее.
— А сколько лет ты служишь духам?
— Двести,
как заходил в семьсот двадцатом в Ревель.
С тех пор и числюсь сгинувшим без вести
по всем реестрам “Хиз Маджестик нэйви”.*
И снова вахты, скрипы мачт, да небо.
Да гребни волн, да ветер в девять баллов.
Лишь дальний гром как голос Бога гнева
взывает к нам над креном мертвых палуб.
По всем морям обоих полушарий,
от Ферро до тропического пекла
носило нас, и призраки шуршали
камзолами семнадцатого века.
V.
Дремали бронзовые звери на мортирах;
я на руле стоял у Порто-Рико.
Сам океан являл округлость мира,
и звезды отражал. Все было тихо.
Садился месяц. В двух шагах от рубки
темнел безглавый призрак капитана.
Висела в воздухе в дыму прямая трубка
на уровне зубов. Как изваянный
стоял он недвижим. Он был при шпаге,
со свернутой в трубу морскою картой,
и по бортам, в ночной остывши влаге,
сверкали карлики и гномы на бомбардах.
Наш черный бриг, несущий людям беды,
шел курсом десять градусов к норд-весту,
когда блеснул пятью рядами света
вдруг теплоход под флагом неизвестным.
Он шел на юг, в Ямайку, Гватемалу
(там все названья как вино пьянящи).
Играл оркестр, светились строки палуб,
и полупортики, распахнутые настежь.

Скорей с пути! Мне тяжким стало пламя
чужих бортов, но руль уже заклинен.
Летим вперед, и в этой встрече с нами
найдет могилу он в морской пучине.
Лихая тень летучего убийцы
была от лайнера лишь в сотне ярдов.
Я так рвал руль, что чуть не лопнул бицепс,
но теплоход все ж вспыхнул как петарда,
и птичьим гамом человечьи крики
рассыпались по палубам, и клочья
огня взметнулись к небу, точно пики,
разрезав надвое покровы южной ночи.
Тут осветились и ботдек, и ростры,
и стало видно — теплоход трехтрубный,
а музыка шла в раскаленный воздух
фортиссимо**,
как капитанский рупор.
Кто повелел в минутах этих трудных
ей слабых ободрять, и малодушных,
И, мужество! Спалив такое судно,
тебя “Голландец” не сумел разрушить.
И тут я понял, что не властен призрак
над человеческим железным духом,
и по погибшим сумрачную тризну,
сменившись, справил хлебом и сивухой
А справившись спросил я сослуживцев,
мол, не пора ль приняться нам за дело?
Я сам готов чем хочешь побожиться,
что мне терпеть гнет мертвых надоело.
VI.
Матросский бунт! Ты долгими ночами
томишься, нервов натянувши нити,
чтоб наконец предстать пред палачами,
как судия, истец иль обвинитель.
И распрямив натруженные спины,
ты к небесам взлетишь с холстом и кровью.
Того, кто от тебя от пули сгинул,
с апостолами море ставит вровень.
Матросский бунт! Ты прям как старый штуцер.
Твои родители — воловья плеть, да голод.
Ты стар как Бог, грешней чем папский нунций,
и справедливее чем сам морской Никола.
Мы наточили выгнутые круто
обгалдыри, секиры и кинжалы,
и как трактует распорядок бунта,
из кубрика на палубу вбежали.
В один момент мне опалила кожу
тень черепа с разбойничьего флага,
и, с скрежетом таща палаш из ножен,
дух боцмана мотнулся с полубака.
Но мстя за двухсотлетнее коварство,
и за украденную у него могилу,
Бернс напрямик в истлевший черный галстух
обрушил абордажную секиру.
И я дал волю озверевшей стали,
кого-то развалив по самый пояс.
В старинный темп всех палубных баталий
внесли мы ярость уличного боя.
За пядью пядь мы захватили шканцы,
весь полуют, две трети полубака,
и черный флаг Летучего голландца
сменила сунутая в кровь рубаха.
Но рыжий Бернс чуть дела не испортил,
сверкая лохмами как всюду видный факел.
Над лбом его вонзился в мачту кортик,
и оба штурмана в него метнули шпаги.