— За Сибирь свою отвечай теперь, Гвоздилин, — подхватил Кизяк, радуясь миновавшей его лично беды.
— Шурупь, парень, пока солнце не зашло.
— Придется ползти вслед за теми связистами...
— Не ты, так другой под пулеметы...
Я с тоской покосился на блин, где под косым солнцем темнели трупы. Через озеро к нам проблескивала алая дорожка по тонюсенькому ледку, будто намек на смертельное приглашение.
“А что если прямо по озеру, — уцепилась шальная мысль за эту закатную стежку, — напролом?.. Как в тайге бывало, по шуге?!”
У товарищей моих мысли тоже закрутились вокруг озера.
— А не попробовать в противогазе перебраться на ту сторону,Афонь? — прикинул Тарануха.
— Камышинку в зубы... — подсказал Кизяк.
— Тебе бы хрен в зубы и вперед с песней! — огрызнулся я.
Невеселый гоготок вырвался из нашего окопа.
— Принесло бы ненастье, — вздохнул я, глядя на закат в багряных облаках, — можно бы проскочить и при ракетах...
Студеное лезвие озера между тем темнело по-осеннему, и я вспомнил наши озера и речки, на которые мы в эту пору мальчишками уже выбегали поскользить, хоть нам и запрещали взрослые. Моим ребятишкам сейчас раздолье — давно не слышали отцовского окрика. Ледок прогибается, трещит под их ножонками в подшитых валенках не по ноге, но это лишь подзадоривает ребятню. “А треснет с провалом, — вспомнился совет бывалых бегунов, — не падай духом, а ложись на льдину брюхом и катись к берегу, пока не причалишь!”
Дым вдруг застрял у меня в груди от переходной мысли: “А что если самому попробовать по молодому ледку да накатом?!”
Откашлялся я, привалился к задней стенке и стал прикидывать расстояние до того берега и как мне ловчее разбежаться, чтобы махом перекатиться на брюхе как можно дальше. Дождавшись взводного, я вкратце обсказал ему свой замысел. Лейтенант пригляделся к озеру во тьме, потом окинул ожившим взглядом мою неказистую фигуру и засунул мне в карман телогрейки записку.
— Дерзай, Гвоздилин, как тебе нюх подсказывает, инстинкт.
Дождались мы ночного колотуна, когда немец прикорнул в своих траншеях, и пополз я к берегу.
Ракеты немец постоянно метал над тем краем, где проплешина, на наши тихие окопы пока не обращал особого внимания.
Так с первых же шагов подфартило мне приблизиться к берегу, разогнаться и кинуться ласточкой в прогал камышей. После всех маневров по степи да постоянной голодухи весу во мне осталось всего ничего — покатился я по глади, как чурка. Ледок потрескивал, но держал меня, будто мальчишку-шалопая, только чуток добавлял я по-пластунски локтями и ногами. Однако на середине треснуло так, что подпрыгнули звездочки во льду и хлюпнула вода подо мной. Пришлось рульнуть на ходу, впиться ногтями в ледяную скользь и добавлять носками сапог, носками изношенных кирзух.
И вот уж захрустели камышовые будылья, уткнулся я шапкой в прибрежные поросли и подтянулся к мерзлой земле.
— Жив, Афоня! — взликовал я и скомандовал сам себе зачем-то по-якутски: — Барда, паря! Вперед!
На своей стороне вроде как легче ползти стало, свет от ракет поодаль остался и силуэт поселка прорисовался на горизонте. Подул я на руки, снял окоченелость и потрусил взгиб.
Скоро потянуло дымком от поселка, обвитого траншеями. Обогнул холм и услышал дальний говорок, потом и окрик раздался:
— Стой! Кто идет?

— Свои...
Попрепирались с дозором, как всегда в таких случаях, да голос лучше пароля при такой обстановке, на фронте своего и по запаху чуют, как собаки в тайге.Свалился я в траншею к своим, подхватили меня бойцы и повели по кривым ходам сообщения к поселку в развалинах. В каком-то остове сверкнула щелка, и мы с сопровождающим меня старшиной оказались в сенях, а через палаточную завесу пробились в освещенную комнату.
Это был настоящий штаб, не то что у нашего комбата палаточное прикрытие. И хозяин-генерал сидел за столом, на котором высилась бутылка с зеленой жидкостью, рядом распласталась буханка хлеба и свернулся кружок колбасы. У генерала сияли ромбы в петлицах, сам он был молодой — лишь возле глаз морщинки соломой да в светлых волосах трассировали сединки.
Обомлел я от такой встречи, да мой старшина по-простому доложил о моем прибытии с той стороны озера, а я протянул хозяину записку.
Генерал поднес бумажку ближе к керосиновой лампе, прочитал написанное и подозвал меня к столу.
— Доложи обстановку, боец, как сам ее понимаешь...
Я проглотил слюну, стараясь не смотреть на стол, и стал обсказывать наше тупиковое положение, из которого мне удалось выскользнуть, помня сибирский навык. Генерал не сдержал улыбки, налил в кружку жидкости с винным запахом и отрезал хлеба с колбасой.
— Погрейся вот трофейным ликером — у итальяшек мои разведчики добыли; закуси, сибиряк, молодцом ты себя проявил по гвардейскому счету!
Приказ я выполнил сполна. Ликер прошел по горлу, как соболиная шкурка, и закуска проскочила шустряком.
А генерал развернул карту на краю стола, обвел синий кружок пальцем и сказал:
— Сбиваться нам надо оперативно, пока противник не подтянулся, да всем на брюхе не выскользнуть...
— Огонька бы по ним, товарищ генерал, — расхрабрился я, — и мы бы прорвались по окраю озера.
— У нас по три “огурца” на орудие, — закачался генерал, как от болевого приступа. — Хошь ешь, хошь береги на развод... Какое у меня войско? Собранное по степи... Батарея без снарядов, связь птичья... Тевтоны могут упредить нашу переформировку, сибиряк...
У меня уже загорячело в голове, в теле бодрость пошла от генеральского напитка с полынным привкусом, и я дерзнул возразить:
— Нас тоже бы вызволить на развод стоило, товарищ генерал. После таких боев да переходов остались у нас самые живучие — жалко таких на распыл. Залп по фрицам нас бы поддержал в последнем броске, им ответить нечем...
Генерал насупился над картой — морщинки за глазами сошлись в лучи и будто подсветилось какое-то соображение в глубине его головы. Он ливнул в кружку ликера, выпил и сказал:
— Ударим последними огурцами, раз пошла такая пьянка, при условии, что пойдете не к нам, а в атаку! Чтоб подороже продать наш последний боезапас. И вы не подведите нас, остаточные! Вместе и дадим тевтонам прикурить, чтоб рыпаться перестали. Так и доложишь командиру, Гвоздилин, с письменным досылом...
Он приписал что-то на обороте записки, сунул мне в карман тот клочок и кивнул старшине.
Вынырнули мы из-под брезентовой накидки в темень, добрались до передового дозора и распрощались по-мужски: старшина сунул мне в руку пачку махорки.
Пошел я к озеру, не пригибаясь: немец ракеты стал экономить, как видно, а во мне ликер заиграл — раз перешел озеро, как Христос, по второму уже легче будет да с таким донесением!
Прыгучесть в ногах появилась от выпитого такая, что я без зацепа ласточкой перемахнул в свои камыши. А меня — будто все ждали, встретили хрипкими окриками.
— Афоня, живой!
— Сюда, друже!