Николай ВОЛОКИТИН

ЛЕСНЫЕ ЭТЮДЫ

ОХОТА

Как-то утром, отправившись с Дмитрием Калиновичем в лес, мы увидели на одной из мочажин, обильно залитой Полой водой, множество уток.
Погодин сказал:
— Надо будет прибежать сюда на вечернюю зорьку. Мы так и сделали.
Но едва выбрали укромное местечко и стали мастерить скрадки, как Дмитрий Калинович забеспокоился:
— Слушай, а что это за дым вон там?
— Да не бойтесь, — рассмеялся я, — не пожар это. Мужики траву прошлогоднюю подпалили, чтобы новая лучше росла. Разве не знаете, что пастбище тут у них.
Погодин, однако же, кинув ружье у скрадка, бросился в сторону дыма.
Я не понимал его беспокойства — в моей родной деревне по весне всегда подпаливали сухие прошлогодние травы. Чего он так испугался? А Погодин вдруг остановился возле какой-то ракитины и помахал мне рукой. Я подошел. Под кустиком на пепелище лежало несколько дымящихся яиц, полопавшихся от огня. а чуть в сторонке ошалело порхала тетерка.
— И ты думаешь, одна она так?— воскликнул Погодин. — Сотни! — И тут же, скинув фуфайку, рванулся к закраине гари и стал хлестать по огню.
Я тоже.
Закончили мы свою работу уже в темноте.
— Не огорчайся, — говорил мне Погодин, когда по узенькой тропке с пустыми руками мы возвращались домой. — Настоящая охота — это вовсе не пальба из ружья .

ШМЕЛЬ

Поляну пригрело солнышко, и от тепла проснулся старый шмель. Он вылетел откуда-то неожиданно, по-хозяйски прожужжал над мутным ручьем, над иструхшей валежиной, над колючими кустами шиповника, над ямкой с перепревшей хвоей и, быстро устав, шлепнулся на корягу.
Но все сразу преобразилось, ожило, стало по-летнему деловитым и бойким, словно и не было длинной зимы, метелей и спячки. Бежали по стволу дерева рыжие муравьи, шевелились под прошлогодними листьями упругие щетинки травы-осоки.
Шагнув в лощинку, я поежился от крепкого холодка, но в ушах у меня еще долго стояло хозяйское, чуть грубоватое, но такое знойное шмелиное жужжание.
Лето...
Я уже прикоснулся к нему.

МЕЧТАТЕЛЬ

Как только стаивал снег, и на поляне недалеко от излучины речки Смородинки появлялось небольшое озеро, прилетали шустрые кулички-веретенники и целыми днями кричали без устали:
— Пи-и, пи-и, пи-и!
А когда сквозь прошлогодний дерн пробивалась свежая травка, и в низинах расцветали ярко-желтые купальницы, веретенники исчезали, садились на гнезда.
Я хорошо знал, что эти красивые птички любят открытые вольные места, летают и гнездятся всегда компанией, и редко кому удавалось увидеть их в лесу или на болоте да еще в одиночку.
Но однажды, когда я осторожно пробирался по болотцу, со всех сторон зажатому старым пихтачом, я увидел прямо перед собой веретенника. Он вышел из травы, шагнул мне навстречу и остановился. Я разглядывал его в упор. А куличок равнодушно отвернулся, словно перед ним был не человек, и задумчиво склонил голову.
“Как он сюда попал? Что делает?”— задавал я себе вопросы, потом попятился осторожно и отошел в сторону.
А куличок так и остался стоять со склоненной головой.
Мечтатель какой-то!

ДОБРОДУШИЕ

Быстро время идет. Незаметно отзвенели ручьи, отыграли свадьбы звери и птицы, отцвела медуница, отзеленели сочные, душистые листья черемши, уйдя в дудку. Настала в природе самая мирная, благая пора.
Вот вышел из дремучей чащобы таежный хозяин — медведь, повалился на землю и давай кататься по поляне, поуркивая и жмурясь от яркого солнца. Потом встал, огляделся по сторонам: не видел ли кто его, самого медведя, за таким несерьезным делом, — да как рявкнет озорно на весь лес:
— Ум-м-м-р-р-ры-ы-ы!
Шарахнулся в сторону испуганный бурундук. С писком взметнулась белка на вершину мохнатого кедра. А серый зайчишка как вскинул передние лапки, прыгнуть хотел, да так и остался на месте. Зашлось его заячье сердце.
А медведь лишь хмыкнул на это. Он послушал, послушал, как эхо разносит по лесу его раскатистое “у-м-м-р-р-ы-ы”, и подался неторопко в распадок, где горели ярко кусты красной смородины.
Ленивец
Озеро у берега мелкое и все заросло лопухами. Если закидывать удочки с берега, никак не достанешь до чистой воды. Поэтому мы с Дмитрием Калиновичем забрели по колени в воду.
Миг — и мой поплавок нырнул. Я потянул удилище, и на конце звенящей, как струна, лески забился крупный карась. Но когда я хотел взять его, он сорвался и упал в воду.
— Эх, досада! — пожалел я.— Такая рыбеха ушла!
— А ты не спеши досадовать, — посоветовал Дмитрий Калинович, — лучше пошарь руками дно.
Шутит он, что ли? Но все же я положил удилище, нагнулся и опустил руки в воду по самые плечи. Пальцы вошли в зыбкий ил и вдруг ощутили что-то прохладное, большое и скользкое. Я поддел это скользкое — и на солнце блеснул чешуей карась. Оказывается, когда он сорвался и плюхнулся в воду, никуда не побежал, а завалился на дно.
— Всегда вот так вот, — говорил потом Дмитрий Калинович. — Он, карась, не особенный ходок, от природы медлителен и неповоротлив. Поэтому чуть опасность — он знает, что далеко все равно не убежит и тут же зарывается в ил или тину. Зароется, и кажется ему, что он за семью замками.

ВОТ ПОЖИВЕШЬ С МОЕ...

В бору лесник Елисеев — настоящий Берендей. Заметит, что ветер у березки ветку обломил, подойдет к де ревцу, аккуратно обрежет края слома и глиной залепит, чтобы сучок дал новые побеги; наступит, проходя по поляне, на валежину, обязательно возьмет ее и оттащит в сторону, чтобы не портила красу леса, не мешала пробиваться молодой поросли.
А уж тайгу знает... Где глухарь ли живет, где белый гриб искать надо, куда за ягодой идти, где лучше на ночлег устроиться, чтоб не замерзнуть, когда роса выпадет.
Я уже многие годы хожу по тайге, а не знаю и сотой доли того, что он знает.
— И когда я научусь все понимать, как и ты?
— Чудак! — смеется лесник. — Чего ты торопишься? Вот поживешь с мое да пожуешь с мое, тогда и узнаешь с мое.
Сами по себе
Я приехал в Сосновку с пятилетней внучкой и пошел с ней загорать на протоку под названием Анга. Лето стояло сухое, жаркое, и протока оказалась почти пересохшей. Лишь в самых глубоких когда-то местах осталась нормальная вода, а на бывших мелководьях зияли грязные лужи, стиснутые илистой топью, от которой густо несло сладковатым запахом гниющих водорослей и ракушек.
Еще с утра я заметил, как в отдалении по этим лужам и топи бродят в длинных трусишках два загоревших до черноты мальчугана лет четырех и пяти и что-то ищут в илу и в воде, что-то там разглядывают, обсуждая тихонько.
Прошло и два часа, и три, а их никто не окликал, не звал домой, и мальчишки по-прежнему все бродили себе и бродили по колени в грязи и в воде.