Письма и передачи утренние в палату втащили. Мы читать стали, распаковывать. Медсестра уже уходить собралась.
— На “п” еще раз посмотри, — Пуделева, к окну все это время безразлично повернутая, ее остановила. — Мне передач не надо, а письмо должно быть.
— О чем письма-то писать, ты тут ночь только ?!
— Это для тебя ночь, а я без них восемнадцать часов уже места себе не нахожу. Насупилась, опять в окно уставилась.
— Обед, девочки, супчик рыбный стынет, — из столовки послышалось.
— Ой, дверь закройте, а то у меня от одного запаха судорога начнутся и рожу раньше времени, — это блатная мамаша запричитала.
—Хоть второе пойди съешь. Сама не хочешь — дитю подкорм нужен,— укорила ее Пуделева.— Кого и уговаривать не надо, а бульоном одним поят. Ребенка голодом морите — не меня. Я всю жизнь есть хотела. Да кормили сутки через трое — папаня проводником работал. Как дома он — все чин-чинарём: первое, второе и компот. А как в рейс уйдет — ох! Маманя моя развеселая была, красавица, мне от ее внешности одни коленки перепали. Подруг с утра соберет, винца купят, пирожных каких, печеньев. И гуляют три дня — хоть трава не расти. Я, бывало, из школы приду, поесть спрошу, а она кричит мне из гостиной: “Бутерброд себе красной икрой намажь.” Я к холодильнику — там шаром покати: “Мам, нет тут красной икры.” А они, как кобылицы, ржут надо мной: “Так черная еще вчера кончилась.”
Под окном родственники после рабочего дня заголосили: “Вера! Да не вы, мне с шестой палаты... Нюся, хоть в окно дочку-то покажи... Любаша, обмыли мы вчера наследника. Горшок на выписку нести?...”
— Мамаши, вы только окно не распахивайте, — медсестра в дверь пригрозила. — Сами застудитесь и сквозняк нам устроите.
Пуделева в окно лбом уперлась, даже стекло запотело. Только не шел никто. Неловко нам стало. Вдруг она как окно рванет:
— Пуделев, ты почему мне письмо не написал, а?
— Так ты же ручку унесла, — снизу послышалось. Мы всей палатой к окну подскочили. Смотрим, стоит, задрав голову, маленький тощенький мужичок и сынишку за руку держит, платком обвязанного. Шапку, с ней разговаривая, с себя снял. Вот умора: сам усатый и патлатый, а на макушке лысина.
— Чего это он у тебя невысокий такой? — мамаша младшая не сдержалась.
— Так я замуж за него рано вышла, три сантиметра до него запас был. На свадьбу каблуки надела. А потом как расти начала...
— Пуделев, ты сына кормил?
— Кормил. Я ему харчо сварил.
— Ой, девоньки, хотела бы я на это харчо взглянуть.
Только опять через окно перегнуться хотела, медсестра вошла:
— А ну, окна закрыли! Просили же вас по-человечески. Наговоритесь дома.
Все уже под больницей разошлись, а Пуделев так и стоял без шапки, задрав голову, сынишку ни на шаг не отпуская. И даже с третьего этажа было видно, как покрылись инеем его усы и лысина покраснела.
— Ты бы их домой отправляла, — не сдержалась я. — Замёрзнут же.
— Не замерзнут. Сын вон тепло одет, а Пуделев к морозу привыкший. И спокойней им у меня на глазах.
Но отмашку дала и к себе на кровать вернулась. Вздохнула как- то с облегчением: “Харчом он его кормит” и усмехнулась:
— Я мужа своего, девочки, в сугробе нашла, в Новый год. Справляла я в хорошей компании, но что-то домой потянуло. Комнатка у меня уже эта была. Восемь метров, зато только одна соседка, Шурейкой ее зову. Тихая, в очках,

интеллигентную из себя строит, но свредничать может. Короче, к парадной подхожу, смотрю: в сугробе мужчина спит. А холодно — руки из варежек
не высунуть. Да и заиндевел он нехорошо. Я, недолго думая, на плечи его взвалила, благо, что легкий, сами видели. Да как дед Мороз к себе на кровать его и выложила. Растерла подарочку лицо-руки водочкой и в кресле поодаль уснула. Утром глазами лупнула: а он на коленки мне смотрит, и говорит виновато, глаз с них не спуская: “Кто вы — не знаю, как я сюда попал — тоже. Но за все ответ несу и жениться готов.”
— Женился ? — кто-то из нас не выдержал.
— Моментом! Я, правда, покочевряжилась чуток, что усатых люблю.
Вот дура была. Мог бы ведь уйти. А умный! Профессором математики будет. А я, значит, профессоршей. С утра до ночи формулы свои пишет. Посмотрит, карандашик покусает, сотрет что-то, опять пошло-поехало. Бумаги, бывало, не хватает, он на обоях пишет. Но я это дело быстро пресекла. Горкой полированной эту стену прикрыла, чтоб все как у людей. На алгоритмы его, правда, не проживешь, кому у нас эта валюта нужна, но кочегарка пока выручает — пусть учится.
Долго мы еще в ту ночь байки травили, кто где мужей отловил. Но в сугробе чтоб, такого больше не было.
Утром завтрак чуть не проспали. Смотрим: соседки моей нет, и Пуделева притихшая на кровати сидит.
— Забрали ее. Ребенка кормит. А я вот в чувствах не разберусь: девочку мне телевизор высветил, дочку. Барахтается во мне, палец сосет. С мужиками-то я знаю как обращаться, а тут растерялась даже.
На обед не пошла. Так и сидела, в одну точку уставившись, улыбаясь, как блаженная. Но как муж с сыном подошли, встрепенулась и опять за старое:
— Пуделев, ты ребенка кормил ?
— Да нас Шура, соседка, и вчера ужином и сегодня обедом угощала.
Еще что-то она у них спрашивала, но как-то по инерции, вроде голова ее другими мыслями забита. А как ушли, обвела нас взглядом отсутствующим и приговор вынесла:
—Уводит Шурейка моего Пуделева, как пить дать, уводит. Сегодня обеды-ужины, а завтра стол письменный ему отпишет: “Работайте, профессор Пуделев, у меня свободней.” Наш-то мы продали, чтоб кроватку, теперь знаю — дочке купить и на место стола поставить, а над тахтой для сынишки антресоли соорудили. Вот кобра очкастая! Она на следующий день, как я Пуделева из сугроба вытащила, сокрушалась, что поздно домой пришла, человека вовремя не спасла.
— Брось ты накручивать ! — успокаивать я взялась, это ж она по-соседски о них заботится.
— По-соседски только гадят. Сбегу я отсюда... Слушай, — повернулась Пуделева к блатной мамаше, — испроси разрешения в город позвонить, тебе дадут. Вот номер наш, — на клочке газетном написала быстро. — Скажи, чтоб сегодня же, в десять вечера под окном был с вещами. И про платье мое нарядное напомни, хоть не в халате задрипанном с вами прощаться буду.
Блатная звонить пошла, а Пуделева дальше поехала:
— И что он без меня сможет? Все, что требовала: сына в сад отвести, да подмести. И то! Сто раз попросить надо. С горки как-то три дня пыль
стереть просила, пока пальцем не написала: “Фиг ты — не Пифагор”. Только это подействовало. Зарос бы в грязи без меня, оголодал. Харчо! Да он не знает, по какой формуле картошку-то чистят.
—Будут, как велено, — блатная под одеяло забралась.—Только боятся, что платье не высохнет, они его с утра замочили.
А как стемнело, связали мы простыни и узел на третий этаж втащили. Пуделева вещи на кровати веером разложила: майку какую-то размеров крохотных, рейтузы зеленые недосохшие, пальто синее с куцым цигейковым воротником