Лариса ШУЛЬМАН
ХИМИЯ
Район был преступным, “химия”— она и есть “химия”— сначала
так звали всю цепь химических заводов на болотах, позднее — поселок, затем
и все жители стали “химиками”. И если человек живет “на химии”, то есть
на спецпоселении, после тюрьмы, лагеря, или же по случайным обстоятельствам,
то он в любом случае преступник, пусть в смутном будущем. Другой дороги
для них вроде бы и нет никакой. ..
Природа также химическая: стройные черные трубы по горизонту плоского
болота, топкого и непроходимого, разъезженного техникой, лишь возвышалась
свалка заводских отходов, с мягким названием Пороховушка. Там, среди бетонных
обломков, железных каркасов, фиолетовых пластмассовых окаменелостей, росли
странно студенистые растения, там играли дети. Но ходить туда детям строго
запрещали взрослые — все знали, что за Пороховушкой веселилась блатная
молодежь, устраивая смертельные поединки, бились стенка на стенку, вершили
свой суд местные бандиты. А убитых тут же сбрасывали в канаву, текущую
от заводов вместо реки мимо Пороховушки, мимо бараков и дальше куда-то
вдаль, прорывая цепи полигонов, зон, военных баз, лагерей... Крысы винтом
от мясорубки вились в склизкой лазурной канавной жидкости, блестя облысевшими
темечками, и мгновенно раздирали брошенные им подачки.
Фиолетовые туманы наваливались на поселок, особенно густые по вечерам,
с удушливым запахом, разрывающим легкие. Пульс стучал в нежную мякоть
мозга, нахлест крови в глазах перекрывал шторкой зрение. Можно было лишиться
чувств, но люди здесь бесчувственные, с жестким тюремным опытом, им жаловаться
не приходилось — они и не роптали, быстро привыкая к чему угодно. Только
постоянный промозглый холод никогда не проходил, всегда знобило мелко,
назойливо, сырость проникала куда-то глубже организма, пронзая и уничтожая
что-то существенное для жизни, словно во всем теле или где-то в костях
накапливался род радиации, возможно, в душе, но таких слов здесь, в поселке,
не произносили.
===
Жидкая стайка людей возвращалась с завода. Темнело. Закат
сгустил черноту заводских стройных труб. Монотонно, задумчиво, сразу забывая
свои движения, шли они к барачным жилищам и, кажется, о чем-то говорили,
хотя слова скользили мимо сознания, а смысл их где-то терялся... Николина
так же качала головой в ритм разговора, пожалуй, излишне ритмично, и даже
что-то произносила, совсем не думая о сказанном, пока не услышала имя
сына, младшего, и резкое слово — амнистия. Ее дыхание вдруг прекратилось,
дрогнуло и — горячая волна крови хлынула по дряблому, ослабленному сердцу,
залила жаром ознобное тело, сразу заболевшее, как от электричества, болью
перекрыло зрение, и только слух, обостренный, впитывал все слова вокруг
имени, словно иссохшая земля впитывает завороженно капли влаги. И в затуманенном
сознании плавно, просто, вне смысла, повисла болезненная точка — амнистия.
Вялые ноги так же шаркали безотносительно к жизни, спина не разогнулась,
лишь в глазах, страшно почерневших от огромности зрачков, что-то дрогнуло,
влажно поплыло, выдавая мгновенно изменившийся состав ее души. Она молчала...—
в ее сердце бились жгущие вопросы, вызывая словно глухой тягучий вой.
— Что вы сказали? Амнистия?— спросила она вдруг женщину, мягко скользившую
рядом.
—Да, да, когда-то он мне даже рассказывал, — задумчиво проговорила женщина
непонятно о чем.
И Николина свернула в свой барак, в дрогнувшую жизнь, которая словно дала
крен, стала как бы двоиться, расслаиваться. Мысли заплутали где-то в отвлеченном
от жизни и от
времени пространстве, точнее, времена стали путаться, скользить
и наезжать друг на друга, смешивая прошлое и будущее: ее детство и детство
ее детей, встреча с деревенским смешливым парнем, будущим мужем, напор
счастья от беременности, потная ладошка сына и жесткая чужая рука, уводящая
в колонию этого сына. На нее словно смотрело из всех времен свое собственное,
забытое, еще молодое лицо с постоянным радостным блеском в глазах, в летящей
по ветру юбке, словно готовой взлететь среди солнца, синей реки, синего
нежного неба, радостного ликования жизни.
Замка не было, через дыру на его месте она размотала веревку с гвоздя
— разбитая дверь со скрипом распахнулась. Прошла бесчувственными ногами
в темную комнату с перегоревшей давным-давно лампочкой, еще при аресте
сына. Не ощущая собственных движений, привычно, машинально подошла к ведру
для воды и, вдруг, неожиданно, словно бы оглушенная напором чувств, захотела
пить. Зачерпнула железной кружкой воды, простой, холодной и стала взахлеб
пить пересохшими шершавыми губами, распрямляясь, как растение, напитываясь
ровным теплом по телу, с болью, похожей на счастье. И лишь ее странное
зрение видело в жизни что-то свое, лишенное одной из граней реальности
— губы ощущали влагу, а тело напитывалось ею, независимо от жизни. И ей
было неважно, что воды в пересохшем ведре не было...
Она смотрела в слепой квадрат окна, заткнутый в разбитом углу по душкой
— серость сгущалась и становилась все более фиолетовой. Смотрела навстречу
тем зонам и лагерям, где находились муж, оба сына, и стремившийся к ней
словно бы поверх всего младший, поверх бескрайних ржавых болот, оцепленных
собаками лагерей, военных полигонов, канавы химических отходов, поверх,
казалось, самой жизни. И подумала внутренним напряжением, не словами,
что, видимо, и завеса будущего столь же проницаема, если напрячься, сосредоточиться
каким-то иным, сокровенным чувством, чтобы жизнь перешла к какому-то иному
ракурсу, радостному, полному солнца, как бы параллельному этой жизни...
===
Николин пнул ногой дверь — она отпала. Квартира была в страшном
запустении. На стенах ободрались серые выцветшие обои. Доски пола рассохлись
и зияли щелями. Печь посреди комнаты — вся в черных трещинах от проходившего
насквозь дыма. Стола, шкафа, стульев не было. С потолка загибался оголенный
растопыренный шнур без электрической лампочки. Только к стене приткнулась
лагерная железная койка. И к темному окну приткнулся еще более темный
силуэт его матери.
Она словно бы оцепенела, замерзла от душевного холода и мелко-мелко дрожала.
Сначала она подняла руки в невольном жесте, но тут же уронила их на груди
и сцепила судорожно задрожавшими пальцами. Лихорадочным ознобным взглядом
она устремилась к его лицу, ощупывая его каким-то новым усложненным зрением,
через иные, более тонкие связи, старалась разглядеть что-то важное и главное,
пугающее непонятно подкожным страхом...
Верткий хищный юнец с поджатыми узкими губами, шрамом через всю щеку,
глумливой ухмылкой и циничной походкой вразвалочку, — какая-то новая интонация
в поведении еще не улавливалась,- отбросил рюкзак в сторону, скинул фуфайку
с узких, покатых плеч на пол, остановился на пороге темной комнаты, оглядел
в сумерках свое былое жилище с холодным равнодушием, как бы ничего не
видя. Обострившиеся, ужесточенные черты лица, обритая до матового блеска,
словно вощеная, голова, ухмылка из-за криво сросшегося шрама на щеке,
конец которого подтягивал вверх конец губы, глаза его были наглухо закрыты
плотно сидящими черными очками. Это была скорее глумливая маска. Только
желваки на обветренных щеках так и бились нервной дрожью.
Она все более напряженно следила за каждым его жестом, каждым новым движением,
интонацией, и все более нарастала ее тревога. Никак не ухватывалось что-то
главное
Скачать полный текст в формате RTF