— Как — какой? — Бозор даже вскочил. — У них отчетность сразу увеличится на сто процентов. Я завтра схожу сам, договорюсь, а потом тебе скажу, когда идти надо поступать. Пойдешь?
Конечно, я пошел. И даже, дабы не ранить молодую, недостаточно окрепшую душу будущего коммуниста, не стал рассказывать ему, что в комсомол вступаю я не впервой, делаю это всегда с удовольствием, хотя всегда не по личной инициативе. Как, впрочем, и расстаюсь с ним: в последний раз я расстался с комсомолом по инициативе областной организации КГБ. Повод они нашли более чем пустяковый: несколько студентов, в число которых записали и меня, решили свергнуть советскую власть в Крыму, а потом и во всем Союзе нерушимом республик свободных. Я, правда, ни о чем таком не подозревал, больше того — с одним из своих подельников вообще познакомился на допросе, и когда за мной в общежитие приехала новенькая черная “Волга” (“мыльница”, как называли эту модель первое время, а она только появилась), грешным делом подумал, будто дело в подборке непубликовавшихся рассказов Солженицына, которые хранились у меня именно в общаге. Но ни на одном из допросов Солженицын почему-то не всплыл, наоборот, наш следователь подполковник Иван Тимофеевич Павленко (повышенный впоследствии в звании) время от времени переставал стучать кулаком по столу и, брызгая слюной, призывать “разоружаться”, а вместо этого успокаивался, закуривал и вкрадчиво задавал риторический вопрос: “Или, может, вы думаете, этот литературный власовец Солженицын поможет вам?” Лично я не думал, что нам поможет Солженицын, тем более, что не удосужился прочесть к тому времени даже “Один день...”, а в тех рассказах, что хранились у меня, не было ничего такого уж антисоветского. А выслали Солженицына потом, опосля описанного выше судилища.
В конце концов, кроме доносов стукачей, в нашем деле так ничего интересного и не появилось: то есть вообще, никаких бумаг: ни текстов листовок, которые мы собирались распространять по городам и весям области, ни манифестов каких — ничего. Но ведь не отпускать же нас просто так! Образ мыслей у нас все равно оставался злонамеренным, а ежели таковым и не был ранее, то теперь уж точно стал. И на общеинститутском комсомольском собрании упомянутый И.Т. Павленко, по-отечески пожурив нас и заодно наплетя всяких глупостей про наши неблагонамеренные преступления (которые, кстати, как сейчас я думаю, человеку нормальному, то есть некагэбэшнику, ни за что бы в башку не пришли), предложил исключить нас из ВЛКСМ им. В.И. Ленина. За этой, в сущности, ни к чему не обязывающей акцией последовало исключение из института. Вот и пойми их! А ведь если бы в комсомоле я не состоял, и исключать меня стало бы не за что, и обучался бы я спокойно и незаметно в родном пединституте, поскольку, коль из комсомола меня не исключали, то и... А то — вот. В комитете комсомола киностудии меня встретили радушно. В заявлении, принесенном с собою, я написал, что хочу состоять, чтобы иметь возможность помогать людям (я имел в виду Бозора), к тому же это членство ведь всё равно ни к чему не обязывает. Я предчувствовал: вряд ли такое заявление пройдет, и предчувствия меня не обманули — пришлось переписать. Теперь я поступал в ряды ВЛКСМ дабы поскорее оказаться в первых рядах строителей коммунистического общества в братской семье советских народов.
— А можно как можно скорее? Завтра, например?
Хайдаркул, комсорг, — он как раз из графина разливал по стаканам портвейн, за которым предварительно послал вниз в буфет, — чуть не пролил живительную влагу, но смог взять себя в руки.
— А как же рекомендации? Их же собрать надо...
— Сейчас! — и я помчался в буфет.
Сашку я нашел сразу — он завтра уезжал на неделю в горы, на съемки, и пьянка была в самом разгаре.
Кокетничал он (дескать, никогда не писал рекомендаций, да и вообще никогда ничего не писал после восьмого стакана, и так далее), недолго, а номер его комсомольского билета

решили мы вписать после его возвращения. Мы еще понемногу освежились, и я побежал искать Олега, который хотя в командировку и не уезжал (по моей информации), но мог запереться в своей операторской кабине не на предмет перезарядки, а с очередной Гюльчатайкой (раз его не было в ответственный момент рядом с Сашкой). Перезарядка — еще куда ни шло, а вот от Гюльчатайки его не всегда и оторвешь сразу, — смотря по тому, на каком этапе у них там эволюция отношений.
Но повезло и с Олегом. Оставалось сбегать наверх к Хайдаркулу уточнить день торжественного момента. Оказалось, я обернулся так быстро, что они даже графин опустошить не успели. (Правда, теперь, по прошествию многих лет я думаю: они запросто могли смотаться еще за одним).
— Главное, чтобы твои рекомендатели из командировок вернулись. Ладно, через месяц
— пойдет?
Сторговались так: через две недели.
К этому сроку жара нисколько не спала, а даже наоборот, но в соответствии с моментом решился я напялить все же пиджак, а где пиджак — так и галстук. Вырядившись таким образом (еще на мне были брюки, туфли и, полагаю, носки), я приперся на студию на полчаса раньше, что со мною, как известно, случается крайне редко. (Лично мне известно не более двух десятков аналогичных случаев).
Олега я встретил в буфете. Он уже освежился и собирался домой.
— Ну, ты, брат, даешь, — сказал я ему с нескрываемым осуждением. — А в комсомол меня записывать?
— На кой черт тебе он сдался, этот комсомол? — товарищ не понимал. — Да и не придет никто в такую жару.
— Здесь жара такая ровно половину года. Что ж, теперь и в комсомол не вступать? Попросили меня, как ты не поймешь? Надо!
Сей аргумент Олега покорил. Мы еще немножко освежились и пошли в актовый зал. Я сразу нашел глазами Сашку: судя по всему, он вернулся только что, но, не взирая на соответствующую ситуации трудность (притяжение Земли), не пожелал подводить друга. После необходимой отмашки он резво вскочил и, придерживаясь за соседское плечо, стал произносить текст:
— Мы все давно и хорошо знаем Витю. Мы все знаем, что он давно и хорошо работает ассистентом кинооператора, скоро получит вторую, а там, глядишь и первую категорию, и в результате непременно поступит во ВГИК! — Сашка окончательно вошел во вкус этой новой роли и яростно отмахивался, когда его хватали за локти, пытаясь остановить: все на студии были в курсе моего ухода из кинематографа, и только мимо него одного как-то прошло это важное (во всяком случае, для меня) событие. — Теперь, когда он станет настоящим комсомольцем, он, будучи настоящим другом и товарищем, будет сеять разумное, доброе, вечное, вовремя давать камере профилактику, отличать издалека “Дружбу” от “Конваса”, не ронять их, особенно в речку или ночью, экономить пленку, особенно цветную, особенно “Кодак”...
— ...Которую все равно ни фига не продашь, потому что ни фига проявителя для неё нету, — вполголоса перебил его кто-то из угла.
...— и никогда не допускать фактов засалативания... или засалачивания?... — Он беспомощно развел руками.
Приняли меня единогласно.
Приняли и Бозора, куда он хотел. А потом назначили главным редактором. Говорят, он и теперь работает где-то в этих сферах, только денег за это не платят ни хрена, да и в партию вступать ради этого не надо, во всяком случае — в КПСС. Да и нету никакой КПСС. Или опять есть какая-нибудь?

г. Москва
№4-5, 1996 г.