“Потом он мне попадался. Неоднократно”. — “У вас были свидания?” — “Мы виделись, когда шли на обед. На завтрак. На ужин...” — “Часто”. — “У него погибли жена и дети. Весь израненный... в шрамах”. — “Он тебе это все рассказал?” — “Я сама это видела”. Помолчали. “Сколько же ему лет?”
Доська запаниковала, прежде чем ответить. Помедлила, словно ее ударили. Сжала плечи.
“Пятьдесят”, — беспокойно, искательно разулыбалась, по-свойскн. И будто ища защиты. И тогда Алена ударилась в бегство, сорвалась, умчалась...

Мать выглядела заплаканной...
Пришли гости, Доська зареклась вдруг сидеть на углу. “Больше здесь не сяду”, — предостерегла с торжеством, будто подымаясь за столом на воздусях. Мать оборвала: “Помолчи, мешаешь”. Говорили о покупке земли. Доська явно стремилась отвлечь к себе внимание. За столом все тянули внимание на себя. Но были устоявшиеся центры. Например, Алена и ее муж Вадим. Младшая сестренка к ним не принадлежала. И вдруг и Доська начала “выступать”?
Это я виновата, думала Алена, наблюдая за сестрой, как та последние дни стирает, моет, колотит, выметает, чистит, снова стирает. Все оставшиеся дни перед выходом на работу. От ее подозрительной добросовестности и работоспособности делалось жутковато. Это моя вина, думала Алена, я отправила ее в санаторий.

“Ребенка оставим и будем ему рады”, — сказала мать. Старушка несчастно сморщилась, будто вся скомкавшись в свой носовой платочек. Алена привлекла ее к себе. Поплакали вместе: “Она его ждет?” — “Письма ждет. Обещал телеграмму”. — “Может, правда?” — “Да какой там... Забыл уж”. — “Не только про депешу, про себя-то ему, Альфе, не вспомнить!” Ступая по саду навстречу Доське, которая, смешавшись, бросилась что-то подбирать с земли, Алена чуть снова не расхлюпилась. Глупенькая дурешка... даже адреса своего он ей... проронил между прочим: напишу...

В воскресенье к обедне Доська отказалась идти. “Я теперь не могу”. — “Как так, почему? Не хочешь?” — “Нет, просто не могу”, — уклончиво сказала, вновь нагибаясь что-то подобрать.
Однако как это все... как это все... думала Алена. Ни за что ни про что... И почему попался этот, из “Альфы”, просто обезьян какой-то! Почему именно так и именно он. Первый! И еще эти тринадцатые... Тут она вспоминала и про билет, и про то, что приметы сбываются, если в них веришь... Суеверием своим натворила! И снова втайне стенала от жалости к сестре и непоправимости случившегося.
Никакого письма, конечно, хотя обещал. Обещал — не приехал. Зачем же было, смелости не хватило на правду? “Он ведь у нее еще и деньги выцыганил. Все взял, что с собой брала”, — горестным шепотом поведала мать.
“Он, доча!” — “Ой, мама!”

Затем пошли другие обстоятельства открытым текстом.
Обнаружив неприятные симптомы болезни, Доська вначале застеснялась себя ошарашенно, потом стала швыряться вещами. Стоило большого труда убедить ее в том, что и в этом она сама виновата. Но теперь уж что уж. Теперь каяться и лечиться. Из травматологии Доську отправили вниз — мыть коридоры и холлы, пока проходит курс. И тут взбунтовались больные. Ночью странно выл убогий старик, за которым Доська особенно ходила, потому что никто его не навещал: “Дося! Доченька! Где ты! Они ее сожрали!” Это “сожрали” почему-то всех потрясло. Одна бабка заявила медсестре, что та грубая, отказываясь от процедур до возвращения Доськи. “Я грубая? Я только стараюсь с ними построже!” — расстроилась медсестра и чуть не ушла с работы.
Мать же совсем растерялась. Она то орала на Доську, то глотала слезы и скулила совсем по-детски. Дикость современная ее мало доселе донимала. Умная Алена в былые свои делишки ее не посвящала.

“Спасибо, что в подоле-то не принесла!” — уговаривала Алена растерявшуюся старушку, когда критический срок подошел, задержался и — прошел. “Да лучше уж в подоле, чем такой стыд!” — причитала мать, раскачиваясь от горя, как азиатка.
“Какой стыд?! какой стыд?! — набрасывалась на нее Алена. — Ты не переживай! Редко в наше время сейчас, чтобы кто не переболел. Какой стыд?! Самое безобидное заболевание. Как у всех!”. У матери напуганно расширялись зрачки, напуганно, но и заинтересованно. Так же она смотрела с некоторых пор телевизор, застывая при откровенных сценах. Раньше мать о многом, видимо, не подозревала, в ней явно просыпался теперь запоздалый нескромный интерес. И хоть бы охнула, хоть бы открестилась от такого безобразия! Алена, не спрашивая, переключала канал.

Доська уже легла, когда расходившаяся в нервах сестра возникла перед ней с вопросом:
“Скажи, пожалуйста, а о СПИДе у тебя хоть раз мысль появилась?”
Доська подтянула одеяло к лицу.
“Ни разу!” — честно призналась из постели.
“Забудь о нем! Не думай о нем! — велела Алена, в слова свои вкладывая всю силу.
“О СПИДе?”
“Какой СПИД! Да причем тут СПИД!”
“У меня что, теперь только молитва одна должна быть в уме!” — навзрыд расплакалась Доська. И вдруг выскочила из постели, путаясь в длинной рубашке, перекрученной вокруг живота. “Выгони все мысли о ком бы то ни было! — выкликнула она, побивая себя кулаками в грудь. — Похорони себя заживо!”
“Если хочешь встретить суженого, проси у Господа. Он решит, выходить тебе замуж или нет, — устало сказала Алена. — По крайней мере, выдаст за того, кто тебе предназначен”.
В субботу Доська пошла ко всенощной. Отстояла с начала до конца. После службы подхватила Алену под руку, прильнула искренно: “Какая ты у меня замечательная, я так рада, что у меня такая сестра, я так люблю тебя!”
“Ну-ну, не ластись...”
“Я злюсь на тебя потому, что не всегда тебя понимаю. А сегодня постояла на службе и поняла...”
Алена в ответ прижала к себе ее руку. Шаг в шаг. Чудный вечер... переполнен, как глубокий отрадный вдох... Так всегда после церкви... Какой радости люди себя лишают! Чувства утончены и обострены, как в детстве, а вместе с тем спокойны и мирны, как в зрелости.
“Что со мной в церкви случилось?! Смотрю на Богородицу, а слезы льются, остановить не могу. Сами льются и все!”, — счастливо, вполголоса говорила Доська.
“Покаянные слезы?”
Доська кивала горячо: “Я уж решила, что мне сюда дороги-то нет... Таким нельзя... как я”.
“Чудачка, таким, как ты, не только, но...”
“Думала, Господь не простит...”
“Он любит тебя больше, чем ты сама себя можешь. И чем кто-либо еще. Знаешь это? “Обратил еси плач мой в радость мне: растерзал еси вретище мое, и препоясал мя еси веселием”.
“Я все священнику исповедала. И так сразу стало легко. И так мне теперь радостно! Чисто!” — от полноты своих чувств сестра порывисто приникла, а потом высвободила из-под локтя Алены руку и зашагала в темь быстро, браво, впереди. Не осторожничая, о корнях на тропинке не заботясь, не хватаясь за старшую сестру, не спотыкаясь, — уверенно по ночному пути.
Так скудно освещенному фонарями!

г. Москва
№3, 1996 г.