Наталья ГАЛКИНА

УСТИНЬЯ

— А жить-то вы где устроились?
— Да на окраине. У Устиньи Тихоновны.
В лице его что-то мгновенно тектонически сдвинулось, глазки сузились, он весь подобрался, напрягся:
— А ты не зять ли ейный? — спросил он, внезапно взяв ноту высокую, почти петуха пустив; неудача, товарищ певец; ну, да мы с вами не поем.
— Нет,— ответил я беспечно; меня перемена в нем не смутила; в конце концов, все они тут чуть тронутые.— Приезжий. Художник из Москвы.
— Вот-те оно как...— споткнулся он.
Мы помолчали. Телега с дорогою трясли нас, как драга. Лошадь шла скромно, прядала ушами, понурившись. Я закурил. Он покосился.
— Сигаретку хотите?
— Не курю. Раньше пил, потом язву вырезали. Бросил.
За поворотом открылась даль, ударило в лицо простором, озерным дальним плесом, покосившимися клиньями ржи, гречихи и льна, рощами на холмах...
— В отпуску у нас? Или рисовать приехали? Пейзажи наши уже неоднократно художники снимали...
— Нет у художников отпусков,— сказал я, доставая блокнот и толстый цанговый карандаш.— Но до пейзажей пока не доходили руки. Портрет хозяйкиной дочки пишу.
Он глянул на меня, и его передернуло. Неожиданно приподнялся и с внезапной злостью ожег лошадь вожжами по крупу.
— Н-но, ты!— крикнул он. — Кляча! До ночи не доберемся!
Изумленная лошадь припустила с холма. Я чуть не выронил карандаш и решил с возницей больше в беседу не вступать. Так: да, нет,— без подробностей. Должно быть, накрыло их все же радиоактивными дождями, не зря же лопухи, как слоновьи уши, а у клевера все трилистники с четырьмя листьями. По счастью, у поросят все еще по четыре ножки, а у кур по две, да и кошки не лысые. Я вдруг представил себе портрет Таси в духе леонардовской “Дамы с горностаем” — с лысой кошкой на руках. Постепенно возница успокоился, это передалось мудрой его лошадке, изучившей хозяина на манер классического испанского слуги: она сбавила потихонечку скорость, перешла на прежнюю — а хозяин не возражал, не подгонял, сидел и думал. Что-то, очевидно, надумав, он сделал фальшиво хитро-мудрое лицо, приосанился и спросил:
— А вот фотоаппарат у вас в наличности имеется?
— С собой — нет. В Москве, конечно, есть. Хотели сфотографироваться? Давайте, я лучше нарисую.
Он пропустил это мимо ушей, сосредоточенно преследуя некую мысль, неясную мне.
— У докторов наших есть, — сказал он. — И у учительшиного мужа. И молодые иной раз с аппаратами приезжают. Дометовский — так даже с японским. Одолжить можно будет.
Мы долго ехали в молчании. Наконец, за очередным поворотом возникли несколько изб и лодки на берегу.
— Ну, вы-то приехали,— сказал он.
Денег он с меня не взял. Спросил, когда обратно. Я не знал сам.
— Ничего-о,— протянул он.— если вам лодку дадут — а чего не дать? Даду-ут! — так вы на несколько ден сразу берите. На третий плес сплавайте, недалеко тут...
Я уже слез и стоял возле телеги. Он продолжал:
— А чего? Нас бы с лошадкой запечатлели, места наши, Богом позабытые... Устинью бы с дочками на карточку сняли. Да и Гришкиных Мусю с Ниной, для портрету.
Была у него, видимо, страсть к фотографии, наивное стремление запечатлеть действительность документально и реалистически с целью вещественного доказательства ее

существования; я и в городах, и в других странах встречал подобное; в принципе, мне это было понято, но как бы и чуждо и каждый раз — удивительно.
— Одолжу, — беззаботно сказал я, — а фотки потом пришлю.
Как-то нечаянно вылетело это детское окраинное: “фотки”.
Он опять ожег кобылу, привстав, вожжами, и она двинулась с места в карьер — с укоризною и легким ужасом. Исчезая с глаз долой, он прокричал:
— Да уж пришлите! Уж пришлите!
В деревне палисадники ломились от белой сирени. Вся горстка домов пряталась в одном букете. Я легко выпросил лодку и направился к острову, проинструктированный подробно, в какую именно заросшую камышом и осокой протоку следует мне свернуть, чтобы, пройдя остров навылет, попасть к третьему плесу.
И здесь, как в соседних областях, в Тверской губернии, в частности, местные указывали на различные ландшафты, с гордостью повторяя, что вот именно это место “называют русской Швейцарией”. Кто называет? Где и когда назвал? Да и был ли когда в сих уголках взгляд со стороны? Особливо взгляд очевидца самой Швейцарии — чтоб хоть сравнить? Но — повторяли одно и то же. Может, озера вызывали ту ассоциацию? Я в Швейцарии не был. Вообще для меня подобный оборот — тайна за семью печатями; ну, что могло означать “русская Швейцария”? Или — “Северная Пальмира”? “Неаполитанская Удомля” (Все сравнивать со всем?) Сие напоминало мне косноязычные переводы, мало того, что непонятные сами, так делающие заодно непонятным и оригинал. Томская Бавария... Впрочем, пейзажи были хороши необычайно. Крутые высокие берега, песчаные откосы и скальные сколы, странно меняющие друг дружку березовые и сосновые рощи, гладь воды зеркальная, в которой — можно себе представить, как отражаются в предзакатные часы кучевые облака...
Вернулся я под вечер. Подгоняя лодку к мосткам, увидел я стоящего на коленях на середине мостков батюшку в подряснике либо в рясе, тут я некомпетентен. Батюшка полоскал носовые платки. Меня здесь за эти дни перестали удивлять детали. Зацепив цепь и защелкнув замок, я вынул весла — автоматически, здесь никто не угоняет лодок, у всех есть,— я выбрался на мостки.
—Здравствуйте, отец Иван.
Он поднял на меня глаза.
— Здравствуйте.
Батюшка был молодой, красивый и серьезный. Здесь его любили без исключения все. Даже те, кто время от времени писал на него какую-нибудь кляузу: должно быть, исключительно для того, чтобы не терять чувство стиля.
Сойдя на землю, я обернулся. Отец Иван с платком в реке стоял на коленях и смотрел мне вслед.
Какие-то тайные связи, неявные обстоятельства соединяли и разъединяли тут людей. Как, впрочем, и везде. Можно только жить и терпеливо смотреть и слушать годами, и тогда лишь появляется слабая надежда на малую степень понимания. Дано ли понимать — пришельцу? или гостю? не думаю. Никто не обладает той фантасмагорически преувеличенной любовью к людям, объемлющей все, позволяющей с закрытыми глазами понять вошедшего, первого встречного, каждого встречного и поперечного, вообще всех. Я же, как всякий гость, влетел в их сюжет, может быть, в самом незначительном эпизоде — да и сам-то был из другого анекдота. Почему всякий раз, когда я подходил к дому, соседки смотрели на меня из-за тюлевых занавесок, поверх заборов, сквозь щели в заборах, из малинника? почему с визгом и смехом бросались от меня прочь дети, почти подкарауливавшие меня до этого? почему с таким остервенением лаяли на меня две соседские собаки, Тобик и Джильда? Почему никогда не заходили к нам соседи, и Устинья ни к кому не ходила? Кто их знает.
Угощаясь топленым молоком и спеченным из размоченного черного хлеба пирогом с рисом и рыбою, я повер

Скачать полный текст в формате RTF