Виктор САМУЙЛОВ
ЧИК
— Чик! Чик! Ты куда запропастился, чертёнок этакий?! Извини,
извини, Дружище! Прошу к столу, кушать подано....
Послышался тяжёлый шлепок о доски настила. Чик в своём тёплом гнёздышке
сладко потянулся, покряхтел, подвигал усами. Холодно снаружи, но кушать
надо. тогда даже лютый мороз не страшен и спится хорошо, сладкие сны снятся,
игривая. остроносая соседка Чикиха.... и всё такое. Горностайчик Чик тяжело
повздыхал, на всякий случай громко пощёлкал. Мол, выхожу, иди к себе,
пахучее, гремучее, дремучее Чудище. А Чудище не уходит, стоит в открытой
двери, смеется, разевая зубастый рот, исторгая клубы пара. “Ну и соня
ты, дружище! Ну, прям мой сынуля, никак в школу не поднять. Как старичок,
потягивается, кряхтит... — вздохнул тяжело, точно большой, уставший олень
переступил ногами, крепко скрипнув подмёрзшей. ломкой снеговой крошкой,
наметённой в щели из-под двери. Выдул облако, хакнул зябко, — вот такие
дела, дружище, все не слава богу... ”, — затворил дверь.
Чик изогнул спинку, чихнул густым, бензиновым, и ещё непонятно чем пахнущим
воздухом. Быстро прошмыгнул по углам, кося острым глазом на лежащую на
полке большую рыбу: вкусно пахнет..., но посмотреть надо, вдруг, кто из
друзей, да и врагов присматривается из далёкой норки к его законной добыче.
Нет никого. Все тихо. Горностай — рыбку за спинку, дёрг..., ух, как холодно.
Пристыла уже крепко к доскам и деревенеть начала. Чик за хвост её уцепил,
оторвал, потащил себе в норку Тащит, всеми лапками упирается, хвост беленький
с чёрной кисточкой на кончике -туда, сюда — так и мелькает. Уф..., тяжело.
Да и сыт Чик. Но уж больно рыба свежа. да и не ловит горностай рыбу, не
умеет, а любит погрызть жирные места у плавников.... слюнками исходит.
Тащит Чик рыбу и ругается..., не хватало забот, зачем лишнее ему. Соображать
Чудище должно: скушает угощенье Чик, вот и подавай тогда новое, а то навалит
всякого добра..., мяса, рыбы. А завидущих глаз, ой, сколько. — весь изойдёшься
в тревоге. И вообще, не порядок — жадничать.
А всё же хороший друг у горностайчика: большой, добрый, рокочет всё время
о чём-то. И зовёт, это горностайчик понимает, зовёт Чика — Чиком! Как
он понял? Да просто!
Вышло как-то из тёплой норы это большое Чудище, а Чик оголодал маленько.
Леммингов нет, мышей нет, крыс разогнал, передавил, да они и противные,
несъедобные. Бегает в тёмном коридоре, крошки всякие собирает. И вот,
слышит: “Чик! Чик! Давай дружить!” — и кусок мяса — шлёп, на пол. Ух,
как вкусно пахнет! И страшно Чику, но есть хочется. Долго метался Чик
в своём углу, пугая Чудище: громко сверчкал, чикал. А тот только смеется:
“Успокойся, дружище, это тебе угощение за работу. Избавил меня от крыс.
Совсем зажрали, серые”.
Горностайчик — мужик соображалистый, что к чему прикинул и поселился в
коридоре, норку в старом матрасе сделал: тепло, сытно.... Лежит себе да
слушает. Вот дверь хлопнула, пошагало Чудище на улицу: снег заскрипел,
лыжи деревянные хлопнулись о тропку, прошуршали в тундру. Ну и добро,
принесет зайца или куропатку, тоже вкусно. Чик тем временем, по
старому крысиному ходу — в домик, в тепло, и интересно
тут, да и мышки кое-где шебаршат. Никак Чику всех их не переловить. Но
он особенно и не старается. Без дела, зачем лютовать..., пусть себе выводят
мышат в старом валенке под кроватью. Мало ли что..., поиграть можно и
тёплой кровушкой разогреться.
Первый раз, когда Чик попал в комнату, нос крепко разбил. Прыгнул он на
стол, туда-сюда, смотрит, птичка рядом, он — прыг, да как дастся мордой
о пустое, но очень крепкое. Странное что-то, тут тепло, а за этим... непонятным,
снег лежит, вьюга воет. Но больше к окошку Чик не подходил. Ничего интересного,
— решил, -подумаешь... не пускает — и не надо, у меня свои дороги. Но
любопытного много, и бумаги шуршат, и ящик разными цветами мигает, шумит,
гудит что-то в нём. Похоже, что много Чудищ в этом ящике, как только они
туда вместились? Убрался Чик к себе в гнездо, от греха подальше. Всё ж
иногда забегает в тепло, но лишь для порядка, мышей чтоб не развелось
больше положенного.
Иногда и без очереди приходится забегать. Друг его — большое Чудище —
не гремит сапогами уже долгонько, еды не подкладывает горностайчику. Никак,
опять приболел. Наверное, приболел.... Чика этим не удивишь, запах тут
стоит... ! Чик однажды на столе сидел, так упал, надышавшись..., какое
уж здоровье. Убежал на воздух отдышаться, сидит на хвосте, головой трясет,
брр.... Но есть хочется, опять бежит в дом, посмотреть, как там дела.
Нет, лежит Чудище сякое, стонет, бормочет что-то. Чик, кажется, и понимать
уже начал это утробное бормотание. Но и поневоле прислушиваться будешь.
Много дней и ночей может лежать его большой товарищ. Ох, и воняет тогда
кругом, и кушать Чику нечего. Вот уж тут в самое время поругаться. Так
Чик и старается, из дырки в полу выглядывает, орет благим матом, на стол,
озлившись, прыгает, еще пуще кричит Его друг лишь отмахивается: “Потерпи,
дружок. Ужо, накормлю тебя маслом, сальца дам. Потерпи, дружок, сердце
у меня...”. А Чик от этих слов лютует. Он уже знает, что такое масло и
сало, оно еще вкуснее, — тепло-то как в желудке, и всему Чику жарко от
этих, в любой мороз по зубам, душистых кусочков. А лютует Чик от запаха
— едкого, тяжёлого — от которого у него голова кружится, и спать хочется.
И плохо Чику. А значит, и другу плохо. Идёт этот запах от посуды, прозрачной
и высокой — от стаканов — и даже от стола, и даже от пола. Всё пропитывается
этим запахом. О друге и говорить нечего.... Раньше по-другому было.
Было у Чика два друга: вот этот, большой Ваня и поменьше жила тут...,
с голосом высоким, громким. Вера её звали. Вроде, мешала Чику своей беготнёй.
А
Скачать полный текст в формате RTF