Василий АКСЕНОВ
ПЕРВОЕ
И ПОСЛЕДНЕЕ ДЕЛО УЧАСТКОВОГО
БУЗДЫГАНА
Старинное, первопроходческого ещё закладу, бойкое сибирское
село Сретенское — в незапамятном прошлом слобода торгово-промысловая,
с кузнечным, скудельным, лесным, сенным, скорняжным и прочими питающими
деревенский быт ремёслами, кроме того, и дух поддерживающим: чинили тут
обкладчики, трудясь кустарно, поврежденные кем-то нечаянно ризы на иконах
и пообносившиеся оклады на церковных книгах обновляли — возникло и разрослось
на волоке водораздельном, в конце его, если определять по ходу освоения
и приведения под руку государеву высокую, от “остяцкой” землицы до “тонгусской”,
между Маковским и Елисейским острогами, к последнему чуть ли не вдвое
ближе, чем к первому, в нижнем течении Коми, мало-шумной и неторопливой
таёжной красавицы, в дне пробега на струге от устья, овершив своими пепельно-серыми
избёнками пихтовыми да свёкольно-бурыми пятистенниками и крестовиками
лиственничными с наглухо — от воров, от ветра и от снега — закрытыми дворами
и оградами охристо-красный крутояр на её левом, западном, берегу, далеко
окрест видать с которого, но всё урман, урман, урман с редкими в нём проплешинами
небольших полей да поросшими сосновым взрослым лесом сопками, и относилось
когда-то к территории Енисейского казачьего полка, нынче же — к Енисейскому
району — звучит обыденнее. В центре села, среди построенных ещё в старорежимное
время из ровнёхоньких “карандашей” двухэтажных купеческих и мещанских
домов, до сей поры ещё не раскатанных, не растасканных или не спалённых
ещё как-то залётными бичами или мальчишками местными, на естественном
глинистом взлобке, раньше синела густо маковкой и золотилась радостно
православным крестом ладная церковица кирпичная, а как в Сибири бы сказали:
“каменная”. Во имя Сретенья Господня.
И отстояла в таком виде более ста лет она, эта церковица, прежде же, пока
не “вознеслась”, пребывала — в деревянном. Теперь бледнеют мутно от неё
оставшиеся только стены. Обшарпанные — как старый баул. С рыжими разновеликими
залупинами. Порушили её, церковицу, чтобы воздвигнуть на освобожденном,
“зачумлённом вековым мракобесием”, месте новое и полезное — гараж для
колхозной, немногочисленной ещё тогда техники — одной машинёшки-дребезжалки,
да двух или трёх трескучих тракторишек. В храм на встречу Ветхого и Нового
Завета, оглушая лязгом и грохотом Анну пророчицу, Симеона Богоприимца
и Святое Семейство, благовоня выхлопами, а не ладаном,— стало с той поры
явлением обычным, словно смена дня и ночи. Случилось это в июне сорокового
года, а точнёхонько через двенадцать месяцев и война
разразилась. Очередная — с немцами. На этот раз не потому
ли — не из-за этого ли вот разора?
Купол и звонницу — смогли-таки — разобрали. Настырные. Со стенами управиться
не сумели, тогда решили их использовать — как стены. Мудро. Колокола,
молве-то если верить, а той, поди, нет смысла привирать, в колодце, что
в церковной, ухоженой, ограде, под одним из кедров, был выкопан, утопили,
потом колодец тот, захламив его сначала чем попало, засыпали. И сверху,
получается, и снизу подровняли, а чтобы всё ещё поплоще выглядело, и кедрач
весь под корень выпилили — свободно стадо. Утварь церковную растащили:
кто-то — чтобы сохранить до лучших, дал бы Бог, времён, из благочестия,
а кто-то — просто так, позарился, от богобезразличия. Иконами же, налучив
их, высохшие перед свечками, тонюсенько, в школе печи растоплял Остап
Васильевич Буздыган, из ссыльных, но не политических, а бытовых — кого-то
где-то там, в России, в Предуралье, убил, зарезав, как ягнёнка,— школьный
конюх, он же и дворник, он же и школьный истопник. Вскорости, как рассказывали,
отсохла у него правая рука. Лежал долго, с кровати не сходя, до самой
смерти -противился, корёжась, с виду мощный, как ливанский кедр. И умирал
он, говорят, мучительно: жерло печи ему будто мерещилось, а в том — чудовищное
что-то, от чего рукой здоровой заслонялся в страхе умирающий. Не заслонился:
умер Остап Васильевич грубо, расщеперенно, не по-человечески, онемел еловой
буреломной выскорью некрасиво — связывали его, остылого уже, спелёнывали,
словно буйного, туго, чтобы смотрелся поприглядней и смиреннее да в домовину-то
вместился, умер Остап Васильевич, отошёл в мир иной, оставив в этом беспечно
вдовствовать жену свою, Марфу Егоровну, и дочку, кровь свою, сиротствовать.
Дочка, Гликерия, а по-простому Луша, повзрослев мало-мало, как помидорка
на кусточке тут, на севере, созрела однобоко, половиной спелой нагуляла
ребёночка и, завещав щедро его, крохотного и хворобого, бабушке, отбыла
из Сретенского в неизвестном направлении — белый свет повидать и себя
показать. Не видели там её, булочку сахарную. Так до сих пор и смотрит
и показывает — мир-то велик. Всё с ней в порядке на чужбине, надо думать:
открыточку тут как-то матери красивую прислала, денег, сколько не жалко,
в Анадырь до востребования отправить попросила. Денег не нашлось, ну а
ангела ей, страннице, в хранители Марфа Егоровна, конечно, пожелала —
устно, спросив у почтальонши, в каком краю земли и как далеко от
Скачать полный текст в формате RTF