Владимир ЕРМАКОВ

ИЗ КНИГИ “ЧАС
МЕЖДУ СОБАКОЙ
И ВОЛКОМ”

Ветер в окна бьется.
Кот к коленям жмется.
В час меж псом и волком
Плачется и пьется.
Час меж псом и волком
Холодком по холке:
Подвывает ветру
Сердце втихомолку.
Отдается ветру
Под окошком верба...
Жил — как получалось.
Получилось скверно.
Жил, как получалось, —
Словно в полушалость...
Рвется ветром в листья
Кроны полушалок.
Оттого не спится,
И в охрипшем свисте
Горю за винищем
Бечевой завиться.
Сердце в горе чище.
Ветер в щели свищет.
Сгинь-уймись, тревога!
Спи-усни, котище.
Было — ненароком.
А выходит боком.
Оттого неймется
В час меж псом и волком.

ПО ДОРОГЕ В КИТЕЖ-ГРАД

Владимиру Блинову

Доверяясь лишь чувству шестому,
            впадая в тоску и в истому,
на шестой части суши,
            где все невпопад, невзначай, —
так легко забывают
            долги и дорогу до дому,
и быстрее, чем где-либо,
            стынет нетронутый чай.

Жизнь на этой земле
            лишена очевидного смысла.
Вопрошая: “что делать?!”,
            получаешь ответ: “ни хрена...”.
Баба воду несет
            в решете, но зато с коромыслом;
знать, не больно умна,
            но зато своей доле верна.

Если тонет Фома,
            непременно потянет Ерему,
и, родства не припомнив,
            кивает Иван на Петра, —
а на том нет креста,

            не доспел покреститься до грому.
Кто-то звал к топору;
            уж решились... ан нет топора.

Кто-то звал: “караул!!”, —
            но устал караул, разошелся;
а железный матрос
            поматросил и бросил страну
в изнурительный бред,
            в пустоту продуктовых кошелок,
в полноту лагерей,
            в безвозвратную прорву-войну...

Я люблю эту землю
            неумело, неложно, непошло,
ненадежно, неплодно...
            Так просторы ее велики,
что я в них потерялся.
            Где дом мой, затянутый прошлым?
Разбрелись по дорогам
            китежградцы, мои земляки.

Волчье солнце восходит
            зеницею ярого ока.
Третий Спас миновал,
            а четвертому век не бывать.
По урезу озер,
            кромкой с битым стеклом и осокой,
все дороги ведут в Китеж-град.
            Так о чем горевать?

Так о чем сожалеть?
            Уж какая кому вышла доля...
Коли взялся за гуж,
            так натягивай крепче гужи.
Нет нам знаменья, но —
            как присмотришься из-под ладони:
серафим шестикрылый
            над крестом перепутья кружит.

ПРОЧЕРК

Как знак тире, я ничего не значу
сам по себе — и стать в строку спешу.
Я черную рубашку от Версаче
в знак траура по самости ношу.

Как ворон на пиру, я миру вчуже
чертой раздора. Никого со мной.
И женщина не скажет: “ты мне нужен...”,
и друг не спросит: “ты чего смурной?”.

Мне не с кем пить. Я многое отбросил.
Я в текст вхожу, зазор меж слов раскрыв;
и в дискурсе, и в разговорной прозе
зияю, как логический разрыв.

Присутствие мое ломает фразу,
разводятся в две стороны слова, —
и от меня, как от дурного глаза,
расходится недобрая молва.

Вот почему везде, куда ни кинусь, —
всем поперек. И, поверху скользя,