Александр КАЗАНЦЕВ
Александр БОГДАН

МЕСТЬ ШАМАНА*

роман

Часть третья. ШАМАН

Воскресный вечер. Лето. С воли летит в “зону” белый тополиный пух. Лагерь ведь не где-то за городом, а в Сибирске самом. Высоченный забор с “колючкой” отделяет от воли...
Но если подняться на плоскую крышу лагерной котельной — видны верхние этажи ближайших пятиэтажек. Вот и повадились забираться сюда, на котельную, зеки: в двух окнах общежития раздеваются для них теперь женщины за переданные им через охранника деньги. Раздеваются медленно, догола, на столы поднимаясь, чтоб лучше их было видно...
С горящими глазами зеки спорят, в каком окне женщина лучше, горячо обсуждают груди, бедра, животы, кто-то умудряется даже соски разглядеть и уверяет, что у одной они прямо-таки торчат... Кто-то досадует, что мало поворачиваются женщины к окну задницами, предлагает в следующей записке потребовать, чтобы не только поворачивались, но и на колени становились, сгибались при этом...
Кажется, ноздри зеков расширены от горячего их дыхания...
Шаман не старец древний, чтоб женщину не хотеть. Хочет. Дико. Аж голова плывет. Но не этих, далеких и платных, всем сразу открытых и ничьих. А тех — что в памяти его. Включая и ту, из детства, — Данаю... Ну а больше других — Веру, хотя надежда на то, что вернется она когда-нибудь уже почти совсем выгорела...
А эти — растравят только. Потом еще тяжелей будет.
И отходит Иван от сгрудившихся зеков. Смотрит на окна другого дома, не общежития. В одних ужинают за семейным столом, в других телевизор смотрят, в третьих танцуют, видать, отмечают что-то... Вон женщина белье гладит, а девчоночка-кроха рвется ей помогать... А вон целуются на балконе...
Волны тепла и холода обдают Шамана. В сердце боль от мысли, что, по большому счету, на воле никто его не ждет...
Тяжко вздыхает рядом, вроде даже и всхлипывает не только что подошедший к Ивану, но только что замеченный им Соломон Ратнер. Давно уже вышел он из больнички, но до сих пор боится петь во весь голос. До воли ему остались считанные недели. А на душе, по всему видно, тяжесть...
А вот и стройный Херувим мягким шагом подходит, чтобы смотреть в окна, где жизнь течет сама по себе, по-домашнему. Голые женщины его по понятной причине не интересуют. А вот глядя в светящиеся окна такого близкого и такого далекого дома, не может удержаться от вздоха и он...
А с воли в “зону”, повинуясь едва приметному ветерку, белый легкий пух летит...

Два года из жизни Ивана Мякинина вычеркнуто “зоной”. А была ли она, жизнь, раньше, если разобраться? Так, осколки... А будет ли жизнь впереди?..
За спиной “сучья зона”, а перед глазами... От слез и не видать ничего...
Не только от них...

Сразу после освобождения поехал Шаман в Проскуряковку, хотя за все время отсидки лишь одно письмо получил оттуда. Старшая сестра писала, что мать умерла.

* Окончание. Начало см. в №3 “ДиН” за 1999 г.

Осложнение после гриппа . И старость, конечно, подточила, и горестей хватило, не без этого...
Хоть бы чувство вины испытать... Нет — жалость только: и к ней, покойной, и к себе, живущему еще...
А приехав на родину, и сестер пожалел: у каждой детей куча, прокормить и то трудно, а мужья пьяницы или уже “груш объелись”...
Про отца никто из сестер ничего не слыхал...
И его пожалел Иван...
Думал: у нас всех при рождении любовь отшиблена, что ли?..
Сон вспомнил — Вера кричит: “ Да как ты кого-то любить можешь, если самого себя не любишь?!.”
Голову ломал: может, права все же Вера? Может, с того мы все и безлюбы, что самих себя нам любить не за что?.. И согласился бы с этим, если бы не изводила его по-прежнему любовь к Вере...
А в Проскуряковке почти ничего и не изменилось. Только вот подзабыт Иван там. И Стукнутым уже никто не зовет...
Это — хорошо, но — чужой ведь совсем в родной деревне...
Устроился там в бригаду путейцев. Тех, кто с отцом работал, не осталось — уже на пенсии. Лишь в неизменном “Голубом Дунае” встречались помнящие отца...
Смеялись ведь над ним раньше, и не по доброму бывало, а через годы вспоминали с теплом и тревогой...
Быть может, ненормальный отец, не понимая многого, любил все-таки себя, потому и других любил, потому и его некоторые, насмехаясь над ним, все же любили...
А Иван, хоть и дурдом прошел, — нормален, потому и не может, не в силах себя любить, потому и...
Племянницы и племянники дичились его, угрюмого, с наколкой на правой кисти: “ В руке моей — сила”. Лишь один, самый бойкий, спросил:
— Дядя Ваня, ты плавда тюлемщик?..
На склоне лета покинул Шаман Проскуряковку.
От вокзала Сибирск-Главный поехал троллейбусом , с рюкзаком на плече, где все его добро, — захотелось посмотреть старинные величественные корпуса своего Политеха. Увидал — сердце почему-то не защемило, подумал только: “ Так ведь мечтал когда-то выучиться!.. А толку? Всё наперекосяк!..”
Когда проезжал центральную площадь, где бронзовый Ленин указывает рукой прямо на новое белокаменное здание обкома, обратил внимание на огромную толпу перед входом в это средоточие партийной власти и мысли. Народ в троллейбусе сразу оживился, в разговорах чаще всего повторялись слова “путч” и “митинг”, а когда, миновав площадь, троллейбус остановился, почти все ломанулись к выходу. Не стал противиться Иван общему потоку — вышел тоже.
Да и любопытно стало — что там за митинг такой. Сроду еще не видал. А про путч слыхал что-то краем уха, когда уезжал из Проскуряковки. Но слово это инородное вязалось в его сознании лишь с дальними жаркими странами...
Почти все вышедшие потянулись в сторону площади. (“Потянулись” — не то слово, не передает энергичности, напористости движения, взвинченности спешащих.). На ходу Иван ни у кого толком ничего расспросить не смог — или нервно отмахивались, или бросали, не останавливаясь: “ Там всё узнаем!.. Там!..”
А “там”, на выложенной гранитными плитами площадке перед обкомом, уже начались выступления, громко и гневно кричал в микрофон какой-то высокий усач, как видно, очень известный человек, в толпе не раз повторялась его свистящая и шипящая фамилия, но Иван не запомнил.
Из речи его понял Шаман, что путч случился не где-то в дали дальней — в родном государстве, что организован

Скачать полный текст в формате RTF