Здесь дело решает мгновенье —
вторгается в плоть булава.
Меня ж занимает уменье
творить не людей, а слова.
Ведь как-то случается этак,
что слово — безглазая суть —
бежит, как собака, по следу,
не в силах с дороги свернуть.
Что где-то в невидимых клетках,
еще до того, как бежать,
оно уже точно и метко,
оно уже суд и печать.
И я вопрошаю: ответьте —
по воле какой булавы
родятся послушные дети
у круглой, как шар, головы?
Какой работяга в сусеки
запертого в клеть вещества
таскает из вечной засеки
различных оттенков слова,
любой проходимости, мощи,
внедряя их походя в мозг,
в его увлажненные толщи,
в его сверхподатливый воск?
Но, может, не нужно ответа?
Он будет не точен. Слова,
похоже, родятся от ветра,
которым полна голова.

СОН В ЛЕТНЮЮ НОЧЬ

Всю ночь мне снился В. Шаламов,
со срезанным небрежно лбом,
и тем не менее — упрямым
доисторическим быком.
И я внимал словам про вьюгу,
и слышал нежные стихи
про неостудную подругу
с замерзшей северной реки.
И снилась рама из гранита
и в ней гранитный истукан,
и в ней же — вроде позабытый —
готовый к действию капкан.
И что еще? Какая грубость?
Игра с каким живым огнем?
А безнадежности беззубость
легко досматривалась днем.

***
Я продал последний бушлат,
на коем до сотни заплат.
И вот удивленный стою:
купили одежду мою!

МЕТАМОРФОЗА

Был теплый день, чернели лужи,
я шел по мокрой мостовой,
я был тогда себе не нужен,
поскольку занят был тобой,
твоим сплошным огнем охвачен,
в костре твоем горел, и вот —
неверный шаг, скольженье, слет
туда, где все течет иначе...
Мой труп подобран был не сразу,
но был он без задержки вскрыт
под странную для слуха фразу

(она и днесь во мне звенит),
копавшийся в утробе буркнул
про то, что я отколесил
по дебрям праздников и буден,
короче — отшалил, отпил!
Но здесь, где я сейчас, не сладко —
вокруг меня бурлит, кипит
для пресловутого порядка
невидимых существ синклит.
Чем кончится комедь — не ясно ль?
И тем не менее пишу,
что стать раствором не спешу
И вечность проводить безгласно.

***
Декабрь одел в снега окрестность.
А по ночам темно, темно.
Отчаявшись когда-нибудь воскреснуть,
деревня жалко смотрит за окно.
Туда, петляя, жить ушла дорога.
Бежит по ней сейчас голодный пес.
Должно быть, потому, что нету Бога,
жалеть несчастных приходил Христос.

БОЯЗНЬ

Ее ль, его ль душа страшнее?
Увы, ответить не дано,
поскольку нету душ темнее.
Об этом ведомо давно.
Об этом знали наши предки.
И я невольно бормочу:
не всякая грудная клетка
несет зажженную свечу;
не в каждом сердце беспрестанно
пылает свет... О, как боюсь.
когда в тебе я, крошка Анна,
о воск расплавленный запнусь!

ИГЛА БАРАХЛИЛА

Тянул патефон по-коровьи,
потрепанный временем всласть,
и песня под крик за здоровье
на разноголосьи неслась.
Ревели о Пятом, о Пресне,
о том, как “Потемкин” и с ним
достойные славы и песни
уплыли к пенатам чужим.
И чудилась выпивка в “Яре”,
кабацкая выпивка, вой.
как будто не снобы и баре,
а бесы чинили разбой...
Игла барахлила. Дорожка
коверкала нудный напев.
Хозяин квартиры — Антошка
ходил между нами, как лев...

ДИАЛОГ

—Сердце — только мышца.
Губы — только мышца.
Пестик — только мышца.
Значит, весь ты мышца.
— Нет! Ведь кровь не мышца.
Да и ум—не мышца.
И душа не мышца.
Значит, мы не мышца!