Химеры, владеющие сознанием героя ранней прозы Романа Солнцева, подверглись испытанию на прочность эпохой наших страстных надежд и горьких разочарований.
Одна из них — химера коммунистического романтизма . ( Я очень хорошо помню, как в 1980-м году один мой знакомый , двадцатичетырехлетний скептик и даже циник, возмущался, что на юбилейных металлических рублях — профиль Ленина. “Как можно! — говорил он,- Чтобы ЕГО хватали чьи-то липкие пошлые пальцы!”).
Коммунистический романтизм — вовсе не потому коммунистический, что связывался с верой в руководящую роль КПСС. Думаю, что в семидесятые у самого Солнцева , как и у его героя, уже не было иллюзий на этот счет. Но — вершины отдаленного завтра, неколебимо задающие некую оценочную шкалу...
Коммунизм — это уверенность в том, что ЦЕННОСТИ тебе кем-то “сверху спущены”. Богом, партией, царем, вождем — все равно. Коммунальность коммунизма — в том, что ЗА САМ ЗАКОН, за нравственную норму как таковую ЧЕЛОВЕК НЕ НЕСЕТ ОТВЕТСТВЕННОСТИ. Он нравственно вменяем постольку, поскольку этой норме сознательно следует или не следует. Законы — писаные ли, неписаные — зреют в недрах общества и регламентируют твое поведение, так или иначе. Коммунизм — думать, будто нравственный закон может быть установлен для тебя, крохотной клеточки социума, помимо тебя , помимо твоей воли, твоего умственного усилия, твоего несовершенного — не только “из пламя и света”, но и из “плоти и крови” рожденного — “Я”. Герой прозы Солнцева последних лет терзается именно этой, нежданно разверзшейся в его жизни проблемой, — проблемой отсутствия ценностей: ценности, которые прежде определяли его устойчивость и давали возможность под определенным углом зрения рассматривать мир, в одночасье рухнули. А новые ценности могут явиться только в жесточайших терзаниях — душевных и телесных. Их надо, грубо говоря, самому родить. Не имея иного ориентира, кроме собственного самоощущения. Последнее же — самое хрупкое, самое уязвимое, самое невоспитанное и неразвитое у человека, выросшего под красными знаменами победившего социализма.
Повесть “Дважды по одному следу” чрезвычайно показательна в этом смысле. Профессор Плетнев,ее герой, — человек небесталанный во всех отношениях. Волею судьбы он занимает заметное место среди немаленьких людей одного из промышленных центров Сибири. А может развернуться и дальше — к тому идет. Однако читатель застает его в минуты крайнего душевного смятения. Плетнев безмерно устал от жизни, от всяческой деятельности, от угрожающих телефонных звонков, сокрушивших его квартиру. Это даже не муки совести — хотя, разумеется,как и все смертные, Плетнев — не идеален. Пытаясь найти точку опоры в мире, все более напоминающем ему детектив, написанный шизофреником, Плетнев предпринимает рискованное путешествие в глубины соб

ственной души. Он отправляется за собой — туда, где его ждет ... ужас. Ибо Плетнев идет по следам своего самоубийства.
На самом деле он прекрасно знает и трепетно любит того себя, который Божьей милостью явился на свет пятьдесят лет тому назад, того себя, которому было врождено нежное и чуткое ухо музыканта, гениальная отзывчивость поэта и детское,интуитивное понимание доброты и радости. Профессор Плетнев прекрасно помнит себя такого — такому себе он готов и может доверять. Но... Словно нарочно — на фоне нарастающих в жизни профессора житейских проблем — рядом со светлым образом мальчика Аркаши немедленно вырастает и юношеский КОШМАР Плетнева — Фара, почти ровесник, когда-то вселивший в Аркадия непобедимую заразу СТРАХА. Аркаша и Фара — неразлучны. Первого невозможно воскресить, не вызывая из небытия другого. И чем ярче и прозрачнее воспоминания Плетнева о детстве, чем отчетливее ему звучат гениальные строчки почти забытых юношеских стихов, — тем реальнее приближение кошмара. И вот он буквально реализуется. А Плетнев, как и тогда, много лет назад, КАК ВСЕГДА, не в силах ему противостоять. Словно мальчик судит, а Фара — карает. Судья и палач, равно близкие Плетневу, неразлучные в своей — прямо-таки библейской! — справедливости.
Апокалиптические ассоциации напрашиваются еще и потому, что сама омерзительная фигура Фары возникает в повести как некое сгущение атмосферы. Юный Плетнев и его сверстники дышали воздухом, пропитанным ложью и страхом.Мы уже привычно называем ТЕ времена — мрачной эпохой сталинизма и духовного убожества. Но — и тут ощущается глубинная связь Солнцева-лирика и автора остро-социальной и психологической прозы — именно ТЕ времена для героя повести — волшебная пора юности. Которую невозможно ни забыть, ни разлюбить. Как неразлучны Аркаша Плетнев и его пожизненный враг Фара, так невозможно провести границу между красотой и прелестью юной жизни и мерзостями, надломившими и исковеркавшими ее.
С ужасом оглядываясь вокруг, пятидесятилетний Плетнев обнаруживает, что по сути-то дела, по большому счету — ведь НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИЛОСЬ. Фара — непотопляем. Даже если его убить. Он слишком органичен времени, текущему моменту — причем, видимо, ЛЮБОМУ. Как , видимо, неорганичен любому времени — музыкант, артист, художник, поэт, как неорганично любому времени — стремящееся к любви и жизни человеческое сердце. Катастрофический вывод. Профессор Плетнев, пережив “донкихотское” искушение, возмутившись и восстав, едва не потеряв голову — буквально!- в этом восстании, не хочет жить. Он отпустил себя на волю, чтобы посмотреть в лицо собственной погибели — и увидел СТРАХ, дно и причину своих терзаний. Он пережил судьбу как медленное самоубийство, пережил роковую встречу с олицетворением СТРАХА и дерзнул всту