Смешно, но раз в году
меня светло тревожит
ветхозаветный сон:
на кухне, у стола,
сидит моя жена
и слез сдержать не может:
“Корзинка уплыла!”
Корзинка уплыла…
ПРЕДПАСХАЛЬНЫЙ ПЕЙЗАЖ
С воспоминанием о поэте Юрии Черныхе
Обопрись на подоконник,
насмотрись, как в первый раз
на лужок, на коем кони:
Пасха, Песах и Пегас;
обдери с березы слезы,
порасставь их здесь и там
на лужке, на коем козы:
Марфа, Магда, Мириам;
обопрись на воздух вешний,
чьи кипучие концы
держат зрячие скворешни
и незрячие скворцы;
оглянись на то и это,
глянь на то, что далеко,
вспомни бедного поэта:
“На лугу пасутся ко…”
Вспомни кольца политуры
на лугах черновика,
вспомни взятую у Юры
золотинку от сырка —
как горит она, как гаснет,
окликая по лугам
Пасху, Песаха, Пегаса,
Марфу, Магду, Мириам…
БАНАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ
Это было в городе, крайне строгих
пуританских нравов, давным-давно…
— Приходи, — говорила одна из немногих, —
у меня — постель, у тебя — вино…
И она встречала меня, как дворняжку:
— Проходи, поешь… Отдохни, поспи…
А потом оказалось, что мы — двойняшки:
я — простых кровей и она — простых.
А потом мы выяснили: когда-то
было всё иным — небеса, страна,
и она меня называла братом,
откликаясь на оклик мой, как сестра.
Мы встречали зиму, встречали лето —
поживали, счастьем своим полны…
А потом она потерялась где-то,
или я потерялся — пойди пойми…
Я живу, все пуговки на рубашке
застегнув, рассчитывая на то,
что во мне никогда не узрит дворняжку
голубая богиня в ночном авто.
А она проезжает, дыша бензином,
пролетает мимо, дыша халвой…
Вот она уже скрылась за магазином
и за тем комком, и за тем холмом…
И прошу я у Бога самую малость —
чтобы там, куда она унеслась,
ей моя дворняжка бы не попалась,
по-собачьи мудро убереглась…
***
Открыть бы стору — холодно и лень…
Трещит башка — от водки, от искусства
(“Ах, Бальмонт!”), от Нинели, от Ирен,
от Татианы… Баловень Иркутска,
в теченье часа я не встал с колен,
беседуя с Нинель… Смешно и грустно —
все прожито… охота перемен,
политики, реформ… охота сусла…
В Иркутске святки: жарко от гульбы,
все — пироги, всяк — в маске, все — в
шампанском…
Полозьев скрип грозит непостоянством…
Который час? За кофием с пасьянсом
не услыхать, как в тереме крестьянском
какой-то Троцкий требует борьбы…
***
Берёза — как белый клавиш —
начнёт западать во тьму…
Ты Шуберта доиграешь,
и я его обниму.
— Пойдёмте, — скажу я, Шуберт!
И мы с ним пойдём туда,
где глупые люди шутят,
а умные — никогда.
Мы сядем за шаткий столик,
поднимем бокалы враз,
и выдохнет Шуберт: — Толик!
а я ему крикну: — Франц!
Мы выпьем за наше небо,
за всех, кто нас не забыл…
Я вспомню, что год здесь не
был,
а Шуберт — что век не пил,
припомню, что ты устала,
что трудно тебе — прости!…
Я вспомню, как ты мечтала
с Францем меня спасти,
увижу твои ладони,
горячие от огня
вынужденной погони
за музыкой —
для меня…
***
Когда проснусь от яркого огня
капризной музы, не подвластной мраку,
люблю не женщину, спасавшую меня,
а женщину, спасавшую собаку…
Когда проснусь, дабы найти во тьме
табак припрятанный, и путаюсь в пелёнке,
люблю не женщину, что плачет обо мне,
а женщину, что плачет о ребёнке…
Когда проснусь, окликнутый как брат
звездою дрогнувшей иль каплей дождевою,
люблю не женщину, которой я богат,
а ту, которая всю жизнь бедна со мною…