Юлия СТАРЦЕВА

ВРЕМЯ НЕРЕАЛЬНО

Роман. Часть 2.
ВЕЩЬ И ХОЗЯИН

Помню: часы из дюреровской “Меланхолии”, золотистый бесшумный смерч в хрупком стекле. Время нереально.
Знаю: любовь — это Голем, да сокрушится он до того, как голова его станет вровень с моей. В мрачных баснях о Песочном человеке, о Големе: перерастет и убьет, выйдя из под власти. И песок — зыбкое основание иллюзии.
Оседающий, обваливающийся Голем с разрушающимися песочными часами в ладонях. В россыпях остановившегося времени различишь ли, какая песчинка упала прежде, какая — позже?
Оттого-то я слышу пение медных, вынимающее душу, в твоем дворе, и перед плывущей на плечах траурных людей нелепостью длинного ящика — но в нем не ты, а воск оскаленный — школьницы рассыпают длинностебельные цветы; октябрь, пение медных, с сожалением наступаю на белую гвоздику — надо бы поднять, дарить, петь. “Без крышки гроб его несли //Прыг-скок, со всех ног// Ручьями слезы в гроб текли...// Прощай, мой голубок”.
Но тут ты, восхитительно долговяз в своих палевых брючках “Лаки Страйк”, — “люки-стрюки”, на ерническом слэнге студентов,— гладишь уличную собаку, побродяжку, приветливо скалящуюся в улыбке:”Ронга, Р-р-ронга”...— а затем привычно-больно сжимаешь мое запястье — мы бежим за солнцем.
Но нет, ты сидишь рядом на лавочке — тополь насорил клейкими семенами повсюду, костыли брошены наземь:“Весь этот абсурд — болезней, старения, смерти — оттого, что мы ленивы и нелюбопытны. Стоит всем задуматься — и человечество станет бессмертным. Но ведь никто не задумывается...”
Что было раньше, что потом? Пение медных, песье ворчание, твой явственно слышимый голос, отнюдь не мелодичный, с мальчишеской ноткой, то теплый — приглушенный, то претенциозный, взвивающийся?
Во всяком случае, пятна от тополиной смолки на моем бирюзовом плащике так свежи. Если бы не слышать пения медных!..
Письма, письма, письма. Мои стилистические бреды, рассудочная ласковость — и его ми

лое в ответ озорство. “А у меня глаза голубые, как небо над рейхстагом”.
Между тем Валентинов день в Норильске был забавен, и старик Неборисов взят и отброшен за ненадобностью.
А в губернском городе К. слякотно, зимних сапог безумно жаль. Ложномраморные лестницы альма матер, и первым увиденным студьозусом был Павел Александрович — ахнувший и обвивший руками с налета. На радостях не пошли на лекции. Павел захлебывался счастием — отстучал на рояле-калеке нечто бравурное.
Пешим ходом спускались с горы в ложбину Академа, здесь снега непорочны, навстречу — оголтелые лыжники. Белочка на ветке песенки поет.
Радость моя, зачем ты отошла от меня?..
“Любовь — это слово птичье. Устарелое, десемантизировавшееся. Я говорю: ты нужна мне. Мне нужна и несвобода, и твои капризы...”
Я ошеломилась.
“У нужды, выходит, как у пташки крылья? И жизнь, и слезы, и нужда?”
Поутру — споры и перекоры о сущности любви, ночью — дикие ласки, дурачества и неги. Предкам же Пашкиным мы объясняли, что занимаемся немецким, ja, natьrlich.
Старая баба-яга-хозяйка нашла квартирантов повыгоднее, а меня приютили родители Симы. Вечная мука моего студенчества — поиски “угла”. А к этой семье у меня самые нежные — и чуть виноватые — чувства.
“Венечка, коли увидишь где обьявления о сдаче квартиры...”
Веня кивал важно, китайским болванчиком, виденным в баснословном детстве — то ли у сибирской бабушки на пыльном комоде, то ли на картинках к Андерсену. Поил нас чаем и забавлял.
“Кот оголодал без минтая и вообразил, что он в джунглях. Выловил из закипевшей кастрюли мясо и сожрал”.
Тигриной масти кот и в самом деле пристраивался к маслу, зрачки пылали. Бегали Венькины сыновья, числом трое.
А еще писатель-фантаст Муравцев при каждом удобном случае распространялся, что он —

Скачать полный текст в формате RTF